Всю дорогу по Восточной Пруссии Мишка не отходил от окна вагона, с любопытством разглядывая незнакомые пейзажи.
- Ой, мам! Смотри, мам… – слушала я удивленные восклицания.
Вдоль железки время от времени мелькали ухоженные деревеньки с аккуратными домиками под строгими черепичными крышами. Как быстро здесь навели порядок. Всего одиннадцать лет прошло. Ordnung. Порядок. Любимое немецкое слово. Почему я собираюсь внести хаос и смуту в хваленный орднунг, я и сама не знаю. Мы с сыном здесь проездом. Всего несколько минут. Что они изменят?
***
Доктор, которому досталось штопать мои раны, славился умением вытаскивать с того света. Как только я перестала ощущать адскую боль в животе и стала способна воспринимать еще что-то, кроме «потерпи, девочка», доктор сухо сообщил, в кого я теперь превратилась:
- Пить, есть сможешь…гулять, мужиков охмурять сможешь… А вот по части детей … не будет у тебя детей, Катя.
Два дня назад мне исполнилось 24 года. Я откинулась на подушки и предалась отчаянию ровно на пять минут. Затем пошевелила пальцами, проверяя их плавную гибкость, прищурила глаза, стараясь разглядеть самую мелкую деталь в палате. Мышцы, связки, зрение – все в порядке.
С осени 43-го расположение наших войск терроризировал немецкий снайпер. Разведке удалось установить, что агентурная кличка стрелка была Анхель – ангел. Наши стали называть его Ангел Смерти. Он был столь хитер и виртуозен, ловок и неуловим, что вместе со жгучей ненавистью к врагу, я стала испытывать что-то вроде зависти и восхищения. После того, как немецкая винтовка безжалостно подкосила ряды дивизионной верхушки накануне большого наступления, наши ребята поклялись любой ценой уничтожить Ангела. В тайне я уповала, что эта миссия достанется мне, снайперу по кличке Волчица. В тот промозглый ноябрь наша дивизия держала оборону возле белорусской деревни Перевозы. Солнце клонилось к закату, а затекшие от неподвижного лежания в мокрой траве ноги я почти перестала ощущать, но я точно знала, где именно засел враг. Я ждала единственной ошибки, одного неверного движения...И тут нас накрыло минометным огнем и мне задело живот, выбив из строя на долгих четыре месяца. Когда я вернулась в расположение полка, про Ангела ничего не было слышно. Вплоть до весны 45-го …
В последние месяцы войны я почти поверила, что вернусь домой. Ранний апрель манил теплом и пробуждающейся зеленью так, что даже чужие пейзажи враждебных территорий стали казаться по-домашнему уютными. После одной из удачных операций наш командир полковник Петренко вызвал меня и сообщил, что демобилизует.
- Да, но…как же… - сбивчиво пыталась воспротивиться я.
- Да что ты, Катюша, - командир вдруг совсем не по уставу обнял меня и прижал к себе, - твоя война, закончена, Волчица. Домой езжай, жизнь свою налаживай. Детей заводи…Нет нужды сейчас в снайперах. Наступление по всем фронтам! Нам бы мощным каком додавить этих гадов в их норе… Справимся, девочка, до победы рукой подать.
На следующий день полковник Петренко погиб. От пули снайпера. И каким-то волчьим нутром я почувствовала, что Ангел вернулся.
Позиционные бои развернулись в красивом местечке под названием Вернойхен. Наша разведка засекла стрелка. Своей точкой он выбрал старую водонапорную башню, с которой хорошо просматривалось все пространство. План ликвидации Ангела заключался в так называемой «травле», когда по противнику начинают работать с разных точек, запутывая и не давая понять, где же притаился истинный охотник. В один прекрасный момент нервы «обложенного» сдадут, и он обязательно подставится для единственного прицельного выстрела. Мне удалось приблизиться на расстояние, достаточное для финальной точки. Лишь на мгновение блеснул окуляр, но мне этого хватило.
Я подождала несколько минут и, оглянувшись назад, заметила, как подставляются напарники, провоцируя врага. Слишком откровенно. Слишком опасно! Тишина… Пора возвращаться. Но вместо этого я сделала то, за что полагалась самая строгая кара, вплоть до трибунала.
Под низким потоком полуразрушенной башни сгустился полумрак. Где-то струилась вода из пробитых труб, далекие залпы канонады мешали прислушиваться, и все же я разобрала тихий, сдавленный стон.
«Так и есть. Он еще жив!» Я разглядела забившуюся в угол тень, вскинула винтовку и… Живот! Неестественно большой, выпирающий живот! То, что я увидела, затмило мой разум, оружие дрогнуло в руке.
Так этот неуловимый немецкий ас – женщина?!? И сейчас еще беременная??
Лежащая передо мной немка была ранена в плечо. Но вовсе не это заставляло ее стонать. Кажется, от ранения у нее начались схватки. Она глядела на меня распахнутыми от ужаса глазами, в которых застыли отчаянье, бессилье и боль. И что-то еще. Какая-то мысль, которая словно огнем обожгла мое сердце. Взглянув на меня, она машинально скрестила руки, прикрывая живот:
-Михель…Михель…
Как будто это что-то могло изменить…
***
Мы подъезжали к станции, и я еще раз проинструктировала сына:
- Здесь стоянка, мы сойдем с поезда, но от меня ни на шаг.
Двух пожилых немцев на перроне я заметила сразу. Высокий и совершенно седой мужчина поддерживал под руку сухонькую старушку. Благообразная пара, кото-то встречающая или провожающая, не стоила бы пристального внимания, если бы не выражение их глаз. Боль, отчаяние и едва уловимый проблеск надежды. Такой взгляд я видела второй раз в жизни.
Они безропотно выполнили все мои условия. Все, что было в том письме, таинственно появившемся в одиноком бюргерском жилище и тут же рассыпавшемся в задрожавших руках. «Ваш внук жив. Его спасла и воспитала русская женщина. У вас есть всего один шанс увидеть его на пять минут, если будете следовать следующим инструкциям…»
Ни шага, ни жеста, ни движения. Даже когда, взяв сына за руку, я, не оглядываясь, зашла в вагон.
Четыре года я изучала архивы побежденной Германии, четыре года мне понадобилось, чтобы узнать про Ангела все. Сара Варшхенштейн, урожденная Анхельсон. По линии матери немецкий ас-снайпер имела дальние еврейские корни. И прямая дорога была бы ей вместе с семьей в газен-ваген, если бы в первые дни войны Сара не отправилась доказывать свою преданность Третьему Рейху. Каждый удачный выстрел дарил ее родителям индульгенцию на жизнь.
Я не вернулась в полк. Приказ о моей мобилизации уже ушел по инстанциям. Оба моих напарника после той последней «охоты» погибли в наступлении. Меня никто не ждал. Никто не искал. С младенцем на руках я вернулась домой. Придумала легенду, что новорожденный – сын родственницы, чудом оставшийся в живых из сожженной фашистами деревни. Документы оформила без труда – после войны столько детей оставалось без родителей и родителей без детей, что усыновление малыша стало почти обыденным явлением.
Я была и осталась Волчицей – осторожной, хитрой, одинокой. Одиннадцать лет я никого не впускала в свою тайну. Почему же сейчас я решилась нарушить молчание? Не знаю. Может быть, потому, что я тоже знала, как это тяжело – доживать свою жизнь без надежды. А может быть потому, что одиннадцать лет назад я все-таки стала мамой.