Михаил Андреевич сидел неподвижно. Пред ним была икона Спасителя. С потемневшей от времени доски взирал на него Христос. Но Достоевский не видел его. Взгляд Михаила устремился в прошлое.
«Машенька, Машенька, как же мне плохо без тебя, как тоскливо без твоей заботы. Без твоего досмотру весь дом, вся жизнь рушится. Пока мы были вместе, казалось – все горести преодолеем. Помнишь, как купили эту деревеньку, сколько искали, ездили, смотрели? А эту увидели – и сразу влюбились. Вот она. Наше счастье.
И хоть неказиста она была, домишки кособокие – соломой крытые, а вкруг овраги да лощины, ты сразу почувствовала себя тут хозяйкой. Твои люди. Твои крестьяне. А не стоили они того, подлецы, конокрады! Чуть отвернешься – моментально стянут, что плохо лежит. И врут, беспрестанно, беспричинно, пусть по мелочи, без всякой для себя на то выгоды, лгут.
А помнишь тот страшный вечер, когда примчался к нам на третий день по Святой Пасхе деревенский староста Григорий Васильев с ужасной вестью, что нет больше нашей деревеньки. В Страстную пятницу дурак Архип кабанчика свежевал, соломой его палил. И сам погиб, и всё Даровое в одночасье сгорело… И как ты упросила меня выдать всем погорельцам по пятидесяти рублей. Ах, добра ты была, Машенька! А сейчас кто бы мне дал эти пятьдесят рублей. Все заложено – и Черемошня, и Даровое. Вон Федя теперь пишет, что деньги ему крайне нужны, книги да одёжу купить не на что. А я и смог ему отослать-то лишь рубли последние.
Ох, голубица ты моя! Как же я проглядел болезнь твою? Как сгорела ты свечкой светлою. Благословила детушек и меня – и лежишь теперь на Лазаревом кладбище, что при церкви Сошествия Святого Духа. А ведь только твоею заботою держалось наше хозяйство. Только ты могла улыбкой да прибауткой с этими подлецами управляться, и хоть всё равно они и врали и воровали, но к разорению дело не шло. Конечно, тогда у меня было и жалование в больнице, и практика, а сейчас руки дрожат, того и гляди кого-нибудь зарежешь. А было время….
Помнишь, как гуляли мы с тобой по нашей деревеньке, как любовались новым прудом? Мальчишки наши такими заядлыми рыбаками были. Сидят на мосточках с удочками, а караси в пруду так и играют, так и плещут. Вокруг прохлада, ветер шелестит листвой на столетних дубах…
А в этом году жара стоит ужасная. С начала весны и до сих пор ни одной капли дождя, ни одной росы. Жара, ветры ужасные всё погубили. Озимые поля черны, как будто и не сеяны. А это угрожает не только разорением, но и совершенным голодом!»
Вдруг словно гром средь полной тишины над Михаилом Андреевичем прозвучал испуганный голос старосты:
- Барин, Михайло Андреич! Беда!
- Что еще? – отозвался тот, еще не до конца очнувшийся от воспоминаний.
- Батюшка, мужики из Черемошни на работу не вышли! Всё равно, говорят, толку не будет.
- Чта-а? – проорал он. – Да как они!.. У! Конокрады! Запорю! Давид! А ну живо запрягай лошадей! – крикнул он кучеру.
***
О том, что было потом, разное говорят.
Одни говорят, что не доехал Михаил Андреевич до Черемошни. Случился у него удар, а кучер испугался и сбежал, да с коляской, а может, не сбежал, а наоборот, привёз из Моногарова священника, который принял у умирающего глухую исповедь. Другие – что задушил кучер Давид своего барина подушкой.
А иные сказывают, что в Черемошню-то благополучно они въехали, и даже Михаил Андреевич зашел на двор к Ефимову, дядьке Катерины, что уже третий год при барине в Даровом живёт. Тут мужики-то на барина набросились, повалили на землю да и влили в рот бутыль спирта, тряпкой заткнули и держали, покуда он не задохнулся.
А кто говорит, что в поле крестьяне с криком «Карачун ему!» набросились и убили барина…
Многое люди брешут, но доктора Шенрок из Зарайска и Шенкнехт из Каширы написали в бумагах, что смерть произошла в результате апоплексического удара.
Тело бедного Михаила Андреевича два дня пролежало в поле меж двумя его деревнями, и лишь восьмого июня привезли его в храм Сошествия Святого Духа, что в Моногарове, для отпевания. Упокоился коллежский советник Достоевский на тульском погосте. И Бог с ним.
Полтора года длилось следствие, пытались дознаться: своей ли смертью умер тульский дворянин? Да так ничем дело и не закончилось.
***
Но, видать, неспроста моногаровский священник отец Иоанн после этих печальных событий всех крепостных мужиков Михаила Андреевича на год отлучил от Святого Причастия, как рассказывал моему деду его отец, потомок крепостных Достоевского. И не случайно даже через сотню лет сплетаются разговоры вокруг смерти Михаила Андреевича в замысловатейшую паутину, где абсолютно невозможно отличить правду от вымысла.