Пятнадцать лет назад, когда я был моложе и, как любят говорить романисты, лучше, судьба забросила меня в московскую коммуналку в Лефортово. История моя была самая обыкновенная: из крохотного городка под названием Буйнов отправился я, выпускник областного журфака, покорять столицу и допокорялся до того, что остался без гроша в кармане. Возвратиться домой не позволило самолюбие. За четыре года я перепробовал самые разные занятия – был и автомехаником, и почтальоном, и кондуктором, и даже сторожем в зоопарке. Наконец я пристроился курьером в небольшую контору, и пресловутая судьба как будто смилостивилась надо мной…
Квартира наша состояла из пяти комнат, выходивших в общий коридор, такой широкий, что по нему можно было ездить на велосипеде, если б он у кого-нибудь нашелся. Соседи по этажу называли ее в корне неверно, но метко – «Интернационалка». В одной комнате жило семейство из Елабуги – тетя Шура, дядя Гена и Галка, торговавшие на рынке всякой «хурдой-мурдой», как они сами выражались. Это были почти небывалые, опереточные провинциалы, «колхозники» из анекдота, с непременными «туды», «КИЛÓМЕТР» и «тубаретка», все трое на одно лицо, шумные, добродушные и хитроватые – «Москва слезам не верит». Вторую комнату занимал пожилой веселый пьяница по прозвищу Матроскин. «Курцские мы!» - с гордость говорил он и уверял, что названье «куряне» нарочно придумали москвичи для уязвления. Матроскин всегда ходил в валенках и в тельняшке, а в «выпитом виде» являлся на кухню с гитарой и вдохновенно бил по струнам. Играть он не умел. В третьей комнате, угловой, с крохотным окном, ютилась студенческая чета, Настя и Дима, – она на втором курсе, он на третьем, она музеевед, он декоратор, она из Новосибирска, он из Сочи. В четвертой жил я. А в пятой поселились Максим и Алешка.
Максим был худенький, белобрысый, похожий на воробья, лет около тридцати, застенчивый и очень вежливый. Он всем в квартире, даже пятнадцатилетней Галке, говорил «вы», по общему коридору ходил на цыпочках, на кухне конфузливо ставил чайник на самый край конфорки и о своих приключениях рассказывал со смущенной улыбкой, как будто стыдясь и одновременно радуясь: а я все-таки выплыл! Был он из тех невезучих и глубоко несчастных людей, которых жизнь с самого начала упорно бьет по голове, не давая подняться: сгорел домик в Верее, где они жили с женой и крохотным Алешкой, сначала мыкались по чужим углам, потом Максим решился ехать в Москву на заработки, собрал бригаду маляров, те запили, разорилось всё. Снова попробовал подняться, и снова прогорел, да еще и поколотили. Когда Алешке было три года, нелепо и случайно погибла жена – убило сорвавшейся с крыши сосулькой. Максим взял мальчика к себе в Москву.
Алешке было лет пять-шесть, и он тоже был худенький, белобрысый и очень вежливый. ДНЕМ Максим, с разрешения заведующей, брал сына с собой в магазин, где работал уборщиком. Мальчик играл с кошкой в задней комнате, рисовал на специально нарезанной для него оберточной бумаге, болтал с грузчиками, иногда тихонько шалил – катался на тележках или, как по шведской стенке, лазал по груде деревянных поддонов, что ему строго запрещалось. В магазине у него был друг – грузчик Керим. Керим ласково называл Алешку «гузы», давал ему подергать рычаги автоподъемника, а иногда, вздыхая, совал леденец или сморщенную урючину. Брезгливый Алешка относил гостинец отцу и боязливо спрашивал: «Можно съесть?».
С Максимом мы сошлись как-то так, само собой, как сходятся ровесники и любители поговорить «за жизнь». Обыкновенно, уложив Алешку, он выходил на кухню и долго сидел там, что-то записывая столбиками в тетрадку. Однажды, заметив мой любопытный взгляд, Максим объяснил:
- А я вот английский учу. Пригодится же?
Я, обрадовавшись возможности поговорить, высказал свой взгляд на изучение иностранных языков и на образование в целом, мы поругали учителей, вспомнили школу, одноклассников, фильмы и книги нашего детства… и подружились. С тех пор по вечерам, стоило мне загреметь чайником на кухне, как из своей комнаты выглядывал Максим. Каждый раз он, всем выражением лица извиняясь за бедность, приносил к столу два-три кусочка окаменелого фруктового сахара – чудом сохранившиеся запасы еще прежних, верейских времен.
Однажды он, беззвучно мешая ложечкой в стакане – чтоб не было слышно в комнатах – спросил:
- Как ты думаешь, Алешка меня любит?
- Странный вопрос… любит, конечно.
Максим грустно улыбнулся.
- Такое ощущение, что над нашей семьей какое-то проклятие. Отец, мать, дед, бабка… все они были очень хорошие, правильные по жизни люди, но дети бежали от них, как от чумы. Моя бабка много лет окружала заботой троих сыновей, чтобы даже в самые голодные и бедные времена они не чувствовали себя обделенными. Она приходила с завода и становилась к плите готовить ужин, а с утра поднималась раньше всех, чтоб погладить своим мужчинам рубашки. Когда сыновья приводили домой друзей, их всегда ждала сковорода жареной картошки – настоящее лакомство по тем временам. Потом… старший сын рано женился, уехал куда-то и за всю жизнь не написал родителям ни одного письма. Средний сын в тот день, когда ему исполнилось восемнадцать, собрал вещи, сказал, что больше здесь жить не хочет, и ушел. Младший – мой отец – остался с родителями, но, знаешь, как-то… Он жаловался всегда, что ему не о чем было с ними говорить. Потом он женился, родились мы с сестрой. Сестра в семнадцать лет вышла за какого-то молдаванина, уехала с ним в Кишинев – говорит, что по любви, но мне кажется, она сделала это только для того, чтобы вырваться из дому… Через два года уехал я, и, знаешь, мне тоже стало как будто легче дышать, я сам не понимаю почему. Родители нас любили, хотя, конечно, не баловали, но старались, чтоб мы не нуждались ни в чем. Отец непростой человек, но, знаешь, такой… правильный. Он нас воспитывал строго, хотел, чтоб мы выросли настоящими людьми…
В его голосе зазвучали виноватые, оправдывающиеся нотки, с которыми человек всегда говорит о том, что хотел бы забыть. Я не выдержал…
- Бил он тебя?
Максим как будто растерялся.
- Что? Да… то есть, ничего серьезного… да и как же?.. Мы ему столько хлопот доставляли, честное слово. Но вообще, понимаешь, по сути… лично я считаю, что получил очень хорошее воспитание. (От этих слов на меня ощутимо повеяло девятнадцатым веком, может быть даже восемнадцатым.) Он говорил, что человек всегда должен жертвовать…
- Чем? – рассеянно спросил я.
Он удивленно моргнул.
- Ну… вообще. Собой, своим временем, своими желаниями, наконец… Настоящий человек должен… и я им горжусь… отец нас правильно воспитывал…
Максим говорил и, казалось мне, чуть не плакал – то ли от давней невысказанной обиды, то ли от того, что во мне он не нашел единомышленника. А мне страшно и тягостно было видеть человека, который не мог делиться воспоминаниями, не корчась при этом от боли…
- Вот ты говоришь – Алешка меня любит, - сказал Максим. – А я, как уложу его, сижу над ним и думаю: вырастет, уедет и никогда больше не напишет, не позвонит… Может быть, я его все-таки неправильно воспитываю? Без матери трудно, а я не знаю, как… Бабушек у нас нет, оставить некому. Он меня иногда просто убивает своими капризами. В магазине игрушечный отдел, он погуляет-погуляет там, а потом плачет: «Папа, купи игрушку». А что я могу сделать? Я ему говорю: «Алеша, надо потерпеть». А он плачет…
Я молчал. Бороться с капризами я не умел и, при всей своей самонадеянности, не рискнул бы советовать, а потому старался только взглядом изображать сочувствие… Максим, кажется, понял меня. Он вздохнул, аккуратно собрал в ладонь крошки фруктового сахара и ушел к себе – на цыпочках, высоко поднимая ноги на каждом шагу, как крадущийся театральный злодей.
На следующий день Алешка вернулся из магазина радостный, прижимая к груди рыжую плюшевую обезьянку. Войдя на кухню, он показал нам игрушку и запел:
- Па! Па! Купил!
Кухня замолчала – так непривычно было слышать Алешкин голос.
- Ой, Алешка, что же ты так кричишь, - сказал Максим. – Иди в комнату, играй. Только не на полу, а на диване, чтоб не испачкалась.
«Интернационалка» в тот вечер решила единогласно: Максим – молодец. Хоть и тянется парень из последних сил, ходит в рваной куртке, а купил недешевую игрушку, чтоб порадовать пацана. Тетя Шура, до тех пор совершенно равнодушная к судьбе Максима, вздыхала на кухне: хорошо бы нашлась какая-нибудь сердобольная бабенка, пускай не молоденькая, пригрела бы, а там, глядишь, и своего бы родили… Наутро Алешка хотел взять обезьянку, которую уже назвал Анфиской, с собой в магазин, но Максим не разрешил – порвется или потеряется. Пришлось оставить обезьянку дома, зато вечером Алешка первым делом кинулся к ней и долго что-то шептал Анфиске, сидя на диване. Наверное, рассказывал, как прошел день.
Через неделю, вернувшись вечером из магазина, Алешка не нашел обезьянки. Выйдя из комнаты на кухню, он дрожащим голосом спросил:
- Папа, где Анфиска?
Максим побледнел…
- Понимаешь, Алеша, я ее подарил… у одной моей знакомой был день рожденья, и она меня пригласила… и нужно было что-нибудь подарить. Нехорошо же в гости без подарка, правда? Ты ведь не очень расстроился, солнышко? Я сказал ей, что мы вместе дарим, от нас двоих, ты и я… понимаешь? Ей было очень приятно… Иногда, Алешенька, нужно чем-то жертвовать, чтобы сделать человеку приятное…
Алешка прерывисто вздохнул и закинул голову назад, чтоб слезы закатились обратно.
- Она хорошая тетя? – тихо спросил он.
- Да.
- Ну, тогда пусть Анфиска у ней насовсем будет, - мужественно сказал Алешка, повернулся и ушел в комнату.
Только тогда, кажется, Максим перевел дух.
Впрочем, Алешка грустил недолго. За неделю до Нового года у него, к общему нашему изумлению, появилась другая игрушка – черный щенок неизвестной породы, с выпуклыми синими глазами и гладким кожаным носом. Кухня снова одобрительно зашушукалась – Максим явно вырастал в коммунальном мнении. Тетя Шура уже вполне конкретно заводила разговор о какой-то своей знакомой Маше, которая, видимо, по всем статям подходила под описание «сердобольной бабенки», и дошла до того, что Максим начал спасаться бегством, как только тетя Шура появлялась на кухне…
Тридцать первого декабря грянул взрыв.
Обитатели «Интернационалки» возились на кухне, накрывая незатейливый праздничный стол, когда из комнаты Максима вдруг раздался оглушительный крик, какого еще никогда не слыхали в квартире. Матроскин выронил крышку от кастрюли, тетя Шура замерла с мешалкой в руке. Не верилось, что робкий и вежливый Максим может так кричать.
- Что ты сделал?! Что ты сделал, я тебя спрашиваю?
- Я… я… - захлебывался Алешка.
Дверь распахнулась. Максим, багровый, с разинутым ртом, влетел на кухню, держа на вытянутых руках игрушечного щенка. В черном брюшке зияла неровная дыра, проделанная ножницами.
- Вы посмотрите, что он сделал! – в отчаянии кричал Максим. – И мне его не ругать, спрашивается? Не ругать? А?!
- Тю, - сказал Матроскин. – Я думал, режут кого. Так не бывает, чтоб пацан игрушку не разобрал. Ты думал, что, он на ее любоваться будет? Что ты шумишь-то?
- Потому что Максим эту игрушку взял в магазине просто так, - сквозь зубы произнес я. – И ее нужно вернуть. Как ту обезьянку. Поэтому она должна быть чистая и целая.
Максим замер, с щенком в руках…
- Без денег взял? – уточнила тетя Шура.
- Вы же понимаете, я не могу купить… - сипло ответил он. – Я подумал, пусть поиграет…
В комнате продолжал безнадежно рыдать Алешка. Кто знает, каких усилий стоило ему своими руками распороть брюшко черному щенку, чтобы папа не отдал какой-нибудь знакомой тете и его!
Тетя Шура вынула щенка из потных рук Максима, повертела, рассматривая прореху.
- Та-а… это я зачиню. Латку поставлю, всего и делов.
И нахмурилась.
- Сколько стоит-то?
- Сто пятьдесят, - тихо сказал Максим.
Матроскин присвистнул.
- Три с половиной бутылки… Подешевле ничего выбрать не мог?
- Не мог, - резко ответил Максим.
Тетя Шура принесла из комнаты сумку, поставила на стол и достала потрепанный кожаный кошелек – «гамашок». Отсчитала несколько бумажек…
- Сто. Больше не могу.
Настя и Дима пошушукались, а потом, держась за руки, ушли к себе и вынесли двадцать рублей. Остальное добавили мы с Матроскиным. Максим, как ушибленный, поворачивался на все стороны и благодарил шепотом, даже не пытаясь сопротивляться… зажав деньги в горстях, он, как всегда, на цыпочках, сгорбленный, пошел к себе.
«Интернационалка» притихла. Тетя Шура оставила хозяйничать у плиты Галку и села штопать щенка. Матроскин, покрутив башкой, сказал: «ФИНИШ. Ну дела-а», зашаркал к себе и, слышно было, звякнул бутылкой… Через два часа, когда обитатели квартиры уже собирались сесть за стол, меня послали за Максимом. Я постучал в комнату.
- Сейчас приду, - шепотом сказал тот.
Алешка, еще бледный от плача, прерывисто вздыхая, спал на диване. Максим впустил меня, сел на табуретку у окна и прислонился головой к раме. Только и выговорил:
- С ума сойти…
- Слушай, Максим, а твой отец хоть чем-то жертвовал? – спросил я. – Ради вас?
Максим обернулся, как будто его ударили… мне показалось, что на глазах у него я увидел слезы.
Он вновь отвернулся к окну и тихо проговорил:
- Я никогда больше не буду врать Алешке.
…………..
Где-то они теперь?