Лето суетливо мчало и кружило, не давая времени притормозить и тихо созерцать облака в закатных лучах. Некогда было! Весь июнь она деловито рыскала по магазинам, с наслаждением выстаивала километровые очереди, закупая пеленки и распашонки. Мечтала, что, как только соберет все по списку, поедут на дачу. Вечерами она азартно со смехом бранилась с соседями за очередь у плиты. И легко засыпала в ожидании счастья.

Только к середине июля все было готово, стояли у двери пакеты с вещичками на выписку, выстиранные занавески легко колыхались от ветерка, и блестели намытые окна. Можно было ехать на волю. Скорее вон! От пыльной усталой листвы, очередей и вечных жалоб соседки по коммуналке. Но он сказал:

- Куда тебе? Теперь уж только, когда малыш родится. Ждем.

И лето вдруг притормозило. И потянулось ожидание. Долго-долго длились последние дни июля.

- Ничего?

- Ничего. Ждем.

И уже никаких сил не было ждать. В начале августа все дела были сделаны и переделаны, и уже не хватало полета фантазии, чтобы придумать себе еще какое-нибудь занятие, она отупело сидела, не чая дождаться. И тогда родился их сынок. Какое облегчение. Вот сейчас уже можно ехать на речку, катать коляску под тихий плеск медленной темно-зеленой воды, греться в белых, ослепительных лучах предосеннего солнца, слушать, как под ярко-синими небесами печально плачут березы и осины, охватываемые желтыми и алыми языками пламени. Не успела. Лето кончилось.

****

Август стал первым осенним месяцем в том году. Зачастил, зашуршал по окнам мелкий дождь, затянуло двор серой хмарью, потянулась она сквозь старые кирпичные стены в маленькую комнату, где она лежала и тряслась от холода. ВОДА нескончаемо текла с неба, затекала через щели на подоконник, а сырость проникала в нее и крутила суставы. И не было никаких сил встать. Но под боком в мокрых пеленках горько пищал новорожденный сын. Стуча зубами, она выбиралась из-под горы одеял, и, подхватив орущего малыша на руки, несла его в ванную. Под струей горячей воды долго грела свои руки и своего сыночка. Сворачивала марлевый подгузник и бросала в бельевую корзину.

Телевизор показывал Лебединое озеро. По всем каналам танец маленьких лебедей. Трам-там-та-там-та-та-тарам безучастно стригли сердце ножницы ног. ВОЗДУХ сгустился, стал тяжелым и давил нестерпимым гнетом. «Только не сегодня, только бы не поднялась выше сорока», - лихорадочно бормотала она, зная, что при слишком высокой температуре, тело ее становится бетонной плитой. Душа начинает тянуться-тянуться, а потом рраз – легко выпархивает, освобождаясь от могильной тяжести, и свободно кружится под потолком. И в такие моменты обязательно нужен кто-то родной рядом, чтобы взял за руки и заставил душу обрушиться вниз. В детстве это всегда была мама. А сейчас он.

Сегодня единственный, кто мог это сделать, бросил ее, ушел с концами. Она со страхом слушала свое и тело и, когда снова приходило знакомое ощущение тяжести, хваталась горячечной рукой за крохотную ручку сыночка и с трудом начинала сучить непослушными ногами, чтобы не позволить душе выпорхнуть в высокую даль, туда, где кончается постылый дождь, и всегда светит солнце.

Сквозь музыку Чайковского прорывался вопль соседки: «Убери говно, сука!» Снова, сцепив стучащие зубы, вставала и ползла застирывать подгузники, они были на пересчет и покупались по знакомству задолго до родов.

Днем соседи всегда на работе. Можно до блеска намывать полы в общей кухне и прихожей и мечтать, что все это только твое, что ты у себя дома. Но в тот день они сидели в своей комнате и возбужденно клокотали за стеной. А под окнами под шорох дождя старухи бубнили о танках на улицах Москвы. Говорили о гражданской войне. Старухи знают. Там на улицах смерть – не киношная, а реальная. Прямо сейчас, пока она лежала и мерзла в тихой, темной комнате коммунальной квартиры.

Ее муж был там же, на баррикадах. И ее лихорадило. Но не от страха за мужа. А от температуры под сорок и бешеной злобы. Она сидела в сырой квартире, за окном все шел и шел дождь. Она куталась во все одеяла, что нашлись на антресолях, и тряслась от озноба и ненависти. Муж ушел на войну. Выгреб перед уходом всё из холодильника на бутерброды для добровольцев и все деньги из вазочки. Ни гроша в кармане, ни крошки в холодильнике, а под боком возился двухнедельный сын и заходился плачем от голода.

Соседка тихонько скреблась в дверь и, не дожидаясь разрешения, бочком втискивалась в комнату и открывала красный рот с золотой фиксой, извергая потоки желчи, отравлявшие и без того горькую жизнь:

- Все лежишь? Сахар в гастрономе выкинули, мы с Васей два кило песка урвали, беги, пока не расхватали. А придурок твой малахольный где? Слышь, загулял твой кобель. Говорю тебе, по бабам пошел. Вот попомнишь мое слово, притащит заразу, будешь знать. В ванну тогда замок поставлю.

И не было сил, чтобы вытеснить ее из комнаты, заткнуть поганый красный рот, вколотить в глотку желтую фиксу и растоптать перекошенную злорадной ухмылкой морду.

Через три дня вернулся с войны отец с победой. Возбужденный, счастливый и убитый горем – там под танком на улице родного города погибли его соратники. ОГОНЬ полыхал в его глазах, лихорадочным чахоточным жаром веяло от него, когда срывающимся голосом рассказывал:

- Мы стояли единым фронтом. Только представь! Тысячи людей, тысячи отдельных личностей сплелись в мощное гражданское сопротивление. Мы заявили о себе, не позволили и дальше относиться к нам, как к бессловесной скотине.

- Как ты мог бросить нас? Ты оставил меня без крошки еды. Твоего сына нечем кормить, у меня нет молока, - тоненько скулила она в ответ.

- Я был там, где мужчина должен быть в такие дни. Я стоял за правое дело, - в героическом экстазе заявлял он.

- Разве мужчина не должен быть рядом с семьей?

- Ты пойми, мы стояли за будущее нашего народа, за нашу правду, - он всегда был склонен к театральщине, а ей всегда это нравилось. Раньше. Но сегодня она презрительно кривилась, глядя, как он жестикулирует, словно вождь на броневике. А он не замечал, что ей больно от его пафоса в декорациях жалкой коммунальной комнатенки.

- Я не могу и не хочу это понимать. Три дня ни слуху, ни духу, даже не позвонил. Я могла умереть, а следом умер бы твой сын.

- Ты – мещанка, лучше бы я погиб, - хлопнув дверью, орал он и уходил пить.

Каждый вечер он возвращался пьяный в дым. ЗЕМЛЯ, которую защищал он несколько дней назад, сейчас отказывалась его держать и качалась под нетвердыми шагами. Его мужественность и гордость, что родились под проливным дождем в те дни противостояния, что устояли под гусеницами танков, сейчас ежедневно захлебывались в потоках ее горьких укоров. Ее слезы кислотой разъедали его доблесть:

- Как ты мог? Ты уходил из дома и видел, что меня трясет от озноба. Ты бросил меня и сына. У меня нет молока. Он часами орет от голода, пока не засыпает от усталости. А потом просыпается и снова начинает орать. Я без сил. Он без сил. Как ты мог нас бросить без сил и без помощи?

- Почему я не сдох там? – в отчаянии орал он и опять уходил пить.

Он возвращался и пытался рассказать ей, какая сила – народ.

А она вновь заводила свою печальную пластинку:

- Как ты мог?

- Ты пойми, в такой трагический момент мой гражданский долг защищать демократию, мы стояли за наше будущее, мы стали народным ополчением, мы сказали свое слово и отстояли свободу.

- Ну какое будущее может быть у мужчины, который бросил больную жену с новорожденным сыном? Ты предал нас. Ты лицемерный предатель, окружил себя картонным щитом высокопарных слов, спрятал за ними подлую предательскую сущность.

- Пошлая обывательница, - шипел он и уходил пить.

Он возвращался и рассказывал ей о беременной женщине, бывшей там же среди защитников белого дома. А она снова прерывала его:

- Значит – ей наплевать на своего ребенка, но это не значит, что и я должна плевать на своего, как она. И как ты. Или у нее с малышом там был кто-то сильный, родной, кто мог их защитить там. А меня никто не оберегал. Я лежала одна и терпела издевательства соседей.

- А ты знаешь, когда в Чехословакию ввели наши танки, на Красную площадь вышли восемь человек с плакатами «За вашу и нашу свободу», среди них была женщина с трехмесячным сыном? Они вышли ради своих детей.

- А кто знает продолжение истории? Что стало с ее сыном? Я всегда восхищалась пассионариями. Но я не такая, я слабая, да я мещанка, да я не умею думать о судьбе человечества в то время, когда мой сын плачет от голода. Я ему нужней. И мне нужен муж, а моему сыну отец. Я хочу свое маленькое счастье. Пусть пошлое, пусть обывательское. Хочу кухню с абажуром и чай с вареньем в семейном кругу.

- Ты пойми, их было всего восемь, остальные отсиживались на кухнях под абажурами. Если бы все вышли, как сейчас. Тысячи, не согласных с решением мерзавцев. Мы вышли и заявили, и мы победили.

- Конечно, тебе совершенно безразлично, как мы тут выживали.

- О, какая же ты дура! – орал он и опять уходил пить.

Август стал первым месяцем осени в том году и последним месяцем их любви.

****

Много воды утекло с тех пор. Последние пять лет в Москве бываю только наездами, всякий раз останавливаясь либо на даче у бывших свекров, либо (чаще) у второй бывшей моего бывшего. И всегда очень хочется избежать встреч с ним. Но, увы, он верен своим привязанностям. А я благодарна ему за то, что отпустил когда-то, и поэтому позволяю ему встречать меня в аэропорту.

****

Я стояла в аэропорту уже полтора часа. Сказать, что нервничала? О, нет! Я была в бешенстве. В этот раз твой отец не просто опаздывал, он пропал. Телефон был отключен, самого нет и, когда появится, тоже не известно. Я пыталась выяснить. Дозвонилась до Севы. Но Сева начал невразумительно мычать и заикаться. Из потока его «мнэ-мнэ» и «ну, это самое» мне удалось выудить, что отец однозначно поехал встречать меня. Это радовало, поэтому, я стояла и ждала.

Через минуту Сева перезвонил:

- Ээээ, ну в общем, он, да, он поехал тебя встречать. Еще три часа назад. Но забыл телефон. А у него там информация о рейсе. И в общем он сейчас позвонил и кричал. Ну, это….

Последовала нестерпимо долгая пауза.

- Что «это», Сева? – я, сдерживая раздражение, пыталась настроить Севу на нужную волну. Пауза тянулась.

- Это… в общем он сейчас позвонил, - мучительно выруливал Сева, - позвонил и… в общем, он сказал…, в общем, позвонил и сказал… Мнэ-мнэ, как это там…

- Да, Сева, я слушаю тебя. Что он сказал?

- Ну, это…

Сева совсем запутался и просто сбросил звонок.

Господи, да что же это такое. Что же у них там опять произошло? Тут снова зазвонил телефон.

- Он позвонил и сказал, что забыл, в каком аэропорту тебя встречать. Просил перезвонить тебе и уточнить, - быстрой скороговоркой, не давая собственному потоку сознания сбить себя с нужной волны оттарабанил Сева.

По-видимому, это была специально заученная, возможно, нацарапанная на клочке бумаги фраза. Потому что дальше Сева снова начал мычать:

- Ты это, мнэ-мнэ, ну это самое, мнэ-мнэ, в каком аэропорту? Он будет сейчас звонить, орать, а я, это самое, я не знаю, что ему ответить.

В этот момент ко мне подошел резкий суетливый старик с длинной неопрятной бородой, пожелтевшей от махорки, которой несло за версту. К вонючей бороде прилагались турецкая феска с шелковой кисточкой, ковбойские сапоги со звенящими шпорами, элегантный шелковый шейный платок и туристическая парка с огромным количеством оттопыренных карманов, вмещающих, вероятно, все его пожитки, накопленные с рождения.

- Мадам, - козлиным голосом проблеял он, - или все же мадемуазель? - игриво вздернув одну бровь, он сверкнул черным глазом. - Не одолжите ли телефончик? Нужно позвонить сыну, а свой я потерял. Ну, вот такая вот селяви, потерял телефончик, это не беда, но позвонить срочно нужно. Сыну. Мадемуазель, буду признателен до скончания веков.

- Не дам я тебе телефон, козел старый, - сказала я ему, - бери чемодан и тащи к машине.

- О, дорогая, это ты? Цветешь и пахнешь. Шикарно-шикарно. Ты определенно разбогатеешь или жить будешь долго и счастливо со своим этим новым ковбоем Мальборо, с этим, как его там? Мачо своим новым, с ружьем который в инстаграм. Да, видишь ли, слежу. Кхе, о чем это я? Ах, ну да. О приметах. Собственно всегда путал значение этой приметы, да как, собственно, и значение всех остальных примет, да, в общем, собственно, это не имеет никакого значение, в общем… А дай-ка я тебя челомкну в щечку, позволишь? Сто лет не целовался с красивой дамой.

- Да бери уже чемодан, пошли, сил нет торчать в этом аэропорту, я домой хочу, прилечь хочу, есть хочу и спать хочу.

Меня охватила тоска. Такая жуткая, всеобъемлющая, которая просто не оставляет места для других эмоций. Она захватывает все, и ты не можешь радоваться, удивляться или даже злиться. Это похоже на поцелуй дементора из Гарри Поттера. Ты просто тоскуешь. А знаешь почему? Потому что я никогда не знаю, что он выкинет в следующее мгновение. Он не предсказуем. Хотя, нет. Не права. Он предсказуемо наворотит нелепиц. Это точно будут именно нелепицы, но никогда не знаешь, какого именно плана.

****

Еще в бытность его законной супругой я планировала его день по-ми-ну-там. Иначе нельзя, потому что он все время выбивался из графика. Наличие графика тоже не гарантировало точного следования. Потому что могли произойти неожиданные встречи. К примеру, встречает соседа. Тот говорит:

- Привет. Сигареткой не угостишь?

И все. График слетел, на весь день. Точно так же, как когда отправляешь его за молоком и объясняешь, в каком магазине и на какой полке стоят пакеты голубого цвета, которые нужно купить в количестве трех штук. Он приходит, а там два голубых и три красных. Программа зависла. Что брать? Только два голубых? Тогда я спрошу:

- Почему только два, я просила три.

Значит нужно брать три красных? Или два голубых и один красный? Вопрос всегда решался одинаково. И с голубыми пакетами молока, и четырьмя килограммами картошки, и коробочкой творога. Просто ничего не бралось.

Но инструкции я все равно писала. Например, на выписку из роддома, когда родился ты, я приготовила два пакета. В одном было все для тебя, во второй положила свои немнущиеся вещи. И инструкцию, где взять вешалку с отглаженным платьем. Все очень подробно и по пунктам. Потому что плавали, знаем. Весной забирать меня из больницы он приехал с ночной рубашкой в голубые розочки и шелковым платком.

Просто мою просьбу принести голубое платье он понял так.

Санитарка подозрительно спросила:

- Кажись, это ночнушка?

Но я давно привыкла делать хорошую мину при плохой игре и, не моргнув глазом, ответила:

- Это модное платье из-за границы.

Надела ночнушку, подвязалась шелковым платком, как кушаком, и была очень элегантна.

Но от такого сюрприза в день выписки с ребенком решила обезопаситься заранее.

И вот, стою в одном белье и босоножках и в сотый раз заглядываю в пустой пакет. Не может же быть, что он забыл про платье? А вот и может! А вот и забыл!

****

В этот раз он забыл, где припарковал машину. Поэтому мы два часа бродили по всем парковкам аэропорта, пока у одной из них его не узнал охранник. Сам он так и не узнал ни парковку, ни охранника, но нам определенно повезло. Поэтому мы ехали домой. И все было хорошо, мы даже заблудились всего один раз, когда он прошляпил съезд на МКАД.

По дороге он пытался склонить меня к покупке новых машин ему и его другу. Он путано объяснял, что это очень удачная и справедливая сделка. Друг хочет новую машину, но денег у него нет, но есть другая машина, которую хочет мой бывший супруг. Но у него тоже нет денег. Поэтому я должна (должна, и никак иначе) купить машину бывшему мужу и добавить денег его другу на покупку вожделенной колесницы.

Меня такие фокусы, перманентно происходящие в черепушке бывшего, давно перестали злить. Я просто смеялась и отказывалась. А он был готов к такому сценарию, поэтому решил, что машина все же важнее друга и подло бортанул товарища:

- А знаешь, я понимаю, что для Женьки это слишком жирно. Ишь чего захотел, машину ему на халяву! Ты просто купи мне его машину, а он пусть сам доплату ищет.

Я расслабилась, все шло по отыгранному много раз сценарию. С импровизациями, разумеется, но общая концепция была неизменной. Поэтому я спокойно сидела и со смехом отвечала: «Нет, нет и нет» на все предлагаемые варианты.

****

Знаешь, каждый раз, вспоминая твоего отца, я завожусь и долго не могу успокоиться. Он такой… Не знаю, как это лучше объяснить. Он нелепый, как герои Жана Ришара. Смотришь и понимаешь, в реальной жизни такое не может происходить. А твой отец именно такой в реальной жизни..

И я пугаюсь. Особенно больно, когда наблюдаю, что он сделал с Севой. Милым, нелепым, гениально умным Севой... Как я могла подарить своим детям такие гены? У меня самые лучшие на свете дети, я люблю их больше всего на свете и самолично так им нагадила. Как это случилось? Наверно, как в комедиях с Жаном Ришаром…

Я поздравляю тебя с днем рождения! Я благодарю тебя за то, что ты у меня есть, и за то, что ты такой, какой ты есть.