- Батоно! – звонко донеслось из окна. – Гамарджоба, батоно!

«Батоно», - повторила я, пробуя много раз слышанное слово на вкус, перекатывая его кончиком языка.

Усатый дядя Энрико поднял Давидку высоко-высоко, прижал к себе (ох, щекотно, наверное!) и отпустил, смеющегося, с задранной рубашонкой.

Я представила себе, что это мой папа, и я взлетаю вверх, и кружусь, и раскидываю руки, и падаю в эти черные колючие усы… Нет, пожалуй, вот тут уже слишком.

«Батоно» - продолжало отзываться в голове. «Батяня» - так всегда мама называла дедушку, своего папу, когда мы приезжали летом к нему в Краснодар. И улыбалась счастливо, пряча закрасневшееся лицо у него на объемистой груди. Если бы у меня был папа, как бы я его называла?

- Эй, Машка, иди гулять! – это Давидка бесцеремонно влез в мои раздумья, впрыгнул, как в тонкий первый лед в хрустальной луже. Я спрыгнула с подоконника и побежала к нему.

Вдоль заборчика, сплошь заросшего одичавшей малиной, мы прокрались к калитке, как два матерых индейца. Толстая тетя Нана, Давидкина мама, что-то крикнула нам вслед со своего огородика, но мы уже были далеко за углом – на свободе. Скажет маме… Ну и пусть!


Маму называли человеком неординарным. Наверное, это придумала тетя Элла, соседка сверху. У нее по праздникам всегда на сереньком пиджачке болтался и позванивал какой-то орден.

Разговаривала она с мамой так, словно жалела ее. И снисходила, как к маленькой.

- Да что ж, Леночка, у тебя доча все в одних только шортиках бегает? Ведь девочка. И с мальчишками вечно… Ты бы…

- Ты, собственно, Элла, зачем зашла? Дел много, - обрывала мама.

- Да я… Это, в «длинном» сметану подвезли, а в хозмаге, говорят, утюги хорошие, сама я не брала, у меня пока старый работает, и…

- Спасибо, - и мама вежливо, но решительно прикрывала дверь перед пухлым личиком соседки. – Спасибо большое.

Не-ет, ординарной я точно быть не хочу, вот уж нетушки.


В нашем поселке три продуктовых магазина – «большой», «маленький» и «длинный». Маленький неинтересный: там продают грязные овощи, и сам он – грязненький, темный, с неприятным плесневым запахом. И продавщица там неприятная. Только и радости, что подставлять авоську под транспортер: бац-бац – и туда падают картошки. Но только разглядишь их – корявые, мелкие, облепленные черной землей – и радость исчезает. Тьфу, гадость такую чистить придется!

В большом светло, просторно и пусто. И красиво под Новый год – когда под высоченным потолком висели ниточки с клочками ваты. А так обычно на полках стоят мыло, консервы и сладкий сок в бутылках, весь день бы его пила! Раньше я была маленькая и читала на соке «Видаг», а теперь я уже закончила первый класс и знаю, что это не по-русски, и читать надо «Булгар» - Болгария, значит. Мама со мной уже целых два раза английским занималась, и я теперь знаю все буквы и даже слово «аэроплан»! Скоро вообще любое слово на любом языке прочитать смогу.

В большом часто «выбрасывали» сметану, а то и курицу. И тогда тетя Элла, чуть задыхаясь, кричала нам в дверь, пробегая к себе наверх:

- Лена! Беги скорей, в большом куру дают!

Тетя Элла как-то всегда это знала – куда и что привезли. И когда я прибегала с баночкой и уныло вставала в хвост длиннющей очереди, она игриво махала мне ладошкой почти от самого прилавка, и я понимала, что опять мы с мамой будем есть жидкий постный суп со сметаной и без курицы.

А длинный магазин хорош тем, что, возвращаясь из него, можно сделать крюк и пройти мимо игрушечного, чтобы поздороваться с не-моей машиной.


Машина стояла в витрине между двух колонн. Она была ярко-красная и алела издалека, бросаясь в глаза – радовалась встрече. Руль, педали, черное удобное сиденье. Колеса, выпуклые фары – ничего лишнего. Если заглянуть сбоку, прижавшись щекой к колонне, можно увидеть уходящие в недра машины тросы передачи. Как в катамаране, на котором нас катал дедушка на озере Карасун. И вся она была как ладья – ладная, уносившая меня в мир, наполненный мечтами.

Как-то мы с Давидкой сидели на крыше над крыльцом, а из открытого окна доносились раскаты упражнений – это мама играла на пианино, разрабатывала пальцы перед концертом. Я послушала, глядя вверх, на исчерченное ветками небо. Волны накатывали на берег, облака стелились крутыми барашками в высоте, перекатывались камни в горной речке… Я решила, что это подходящий момент. Когда мама остановилась, я влезла в окно и тронула ее за плечо. Я спросила про машину. «Нет», - сказала мама сразу, и это было такое твердое «нет» - не то, что «может быть» или там «потом, если появятся деньги», или еще что-нибудь такое, оставляющее надежду. Мама повернулась к клавишам, и с новой силой загрохотали волны…


А как-то в конце лета я вышла во двор у дедушки. Это был чужой смешной двор. Там росли разноцветные мальвы, из которых с помощью горелой спички можно делать куколок-дамочек в пышных юбочках, стояли низенькие гаражи с плоскими крышами, по ним можно было прямо бегать, и всюду на земле валялись абрикосы, которых эти дурачки почему-то не ели.

И во дворе за домом я увидела такую же машинку, как не-моя. Только она была синяя. В ней сидел мальчишка и ужасно задавался, причем давно. Потому что за ним привычной толпой бегали местные ребята и клянчили: «Ну Ваадик, ну даай чуть-чуть покататься! Ну Ваадик, я первая попросила… Ну Ваа…» А этот наглый Вадик грохотал по асфальту, не жалея машины, и важно крутил руль одной рукой, а другой поправлял на лбу свою капитанскую кепочку.
И мне так захотелось вдруг дать ему в нос со всей силы! Так, чтобы он клацнулся затылком об свою машину, а кепочка отлетела за сто километров! За вот этих ребят, которые не играют, а только бегают за ним. За эту машину, которой противно его возить, а она терпит. И за не-мою красную машину, которую, наверное, тоже купят такому жадюге. И за все очереди в магазинах, за тети-Эллины вздохи, за маму, которая по ночам шьет мне шортики с кармашком из старой юбки, за далекого батоно, который никогда не уколет меня усами…

Я так испугалась, что шарахнулась в куст мальвы, оцарапав себе голую спину. Правой руке было больно, и я, глянув, увидела, что сжимаю ее левой рукой, чтоб не смела, сжимаю изо всех сил. Я и не думала, что умею так ненавидеть, и не фашиста какого-нибудь, а обыкновенного парнишку-задаваку. Мало ли я таких встречала, дралась с ними? Стукнул и пошел. Даже с некоторыми можно потом дружить. Да что там, я и с Давидкой дралась, всякое бывало. Вредный он и мелкий. Стукнешь, потом сама же ему сопли вытираешь.

А самое страшное, поняла я, стоя среди цветов-дамочек, - что еще немного – и я тоже побежала бы за чудесной синей машиной с педалями как у катамарана, жалко ноя: «Ну Ваа…»


…Когда мы вышли с чемоданом из подземного перехода, возвращаясь в дождливую поселковую осень, я сразу увидела, что витрина пуста. Нет, там, конечно, были какие-то игрушки, но алая ладья исчезла. Какому Вадику она досталась?..


В октябре, когда я пришла из школы с очередной пятеркой и сидела отпарывала воротничок, как приличная девочка, мама постучала в окно, вызывая меня на двор.

Под окном стоял красный велосипед. Он был как лошадь, и я смотрела на него снизу.

- Посмотри на меня, - спокойно сказала мама. – Ты умная девочка. Ты видела наши дороги. Это песок. Никакая игрушечная машина по ним не проедет. А он – где хочешь. Это Орленок. У меня тоже был такой. Учись.

Я взяла Орленка за руль. Между рулем и седлом у него была перекладина. Почти у моего плеча. Я наклонила его, задрала ногу так, что хрустнуло, и закинула ее на седло. Велосипед наклонился и хотел меня придавить. Я стояла как дурочка с задранной ногой в сползших к коленке стареньких трениках, и, шатаясь, смотрела на маму.

Мама улыбалась.

- Ты не так садишься. Смотри.

Она взяла велосипед, встала на одну педаль, скрестив ноги, и вдруг легко перекинула ногу, взлетела в седло и рванула с места. И я сразу все поняла.

Никакой это не Орленок, это просто дикий необъезженный Мустанг, и его надо дрессировать. А мама – ну, она заслуженный укротитель, и мне повезло, что она меня научит.

- Дай, дай я, я поняла!

Я схватила Мустанга, встала ногой на педаль, оттолкнулась… И он тут же радостно грохнулся на меня, больно стукнув по коленке. Вредный, не хотел укрощаться. И дикий, что с него возьмешь.

Но я уже видела вперед, видела, как буду лететь с ним, верным другом, по улицам, по песку, по лужам, и подпрыгивать на кочках, и задирать ноги в стороны, и вопить навстречу бешеному ветру: «Гамарджоба, батоно!»