Двухэтажный, выкрашенный лиловой краской домик на одной из боржомских улочек хозяйка не первый год сдавала отдыхающим. Если приезжие, осматривая дом, удивлялись, она с улыбкой отвечала: «Это обычай».
Некоторые обычаи приезжих смущали – например, ванная, в которую нельзя было попасть, иначе как обойдя дом вокруг. Зато просторная кухня с каменным полом, деревянная веранда, увитая виноградом, и палисадник, где стояли два плетеных кресла, им нравились. Дела у хозяйки шли неплохо.
В этом году домик тоже не пустовал. «Гостиную со спальней» на верхнем этаже снимало московское семейство – отец, мать и трехлетняя дочь Настя. В полуподвальной комнатке на первом этаже жил петербургский врач, Евгений Петрович Басов. Он приезжал в Боржоми каждое лето, с тех пор как вышел на пенсию. Отдыхал он чинно и всегда одинаково – утром пил минеральную воду в парке и беседовал со знакомыми стариками, а по пути домой заходил в пекарню за горячим лавашем. Большую часть времени Евгений Петрович проводил, сидя в палисаднике и читая Булгакова.
Молодые москвичи жили весело. С утра они обыкновенно пропадали на целый день и возвращались только вечером, нагруженные сувенирами и фруктами. Пока мать возилась с ужином, а отец разбирал фотографии, Настя была предоставлена сама себе. Чаще всего она сидела на веранде, окружавшей дом на высоте второго этажа, играла с кошкой, купала в тазике куклу и рассуждала сама с собой, переполненная дневными впечатлениями. Именно так, собственно говоря, она и познакомилась с Евгением Петровичем. Настя зачем-то потащила свой тазик вниз по лестнице, споткнулась, и под дверью каморки врача образовалась лужа. Тот вышел, когда Настя, сопя, пыталась вытереть пол кукольным одеялом. Она уже была готова впасть в отчаяние. Но Евгений Петрович не стал сердиться – он просто сказал: «Сейчас уберем».
Между маленьким ребенком и пожилым невеселым человеком завязалась настоящая дружба. Детей у Евгения Петровича не было, зато была своя педагогическая теория. Она заключалась в том, что с детьми можно беседовать о чем угодно, лишь немного приноравливаясь к их пониманию. Поэтому Евгений Петрович просто говорил с Настей обо всем, что приходило на ум. Он вовсе не стремился ее «развивать», а главное, не задавал бестактных вопросов («Как по-английски будет кошка? Сколько птичек сидит на заборе?»). Настя это ценила. Кроме того, по профессиональной привычке Евгений Петрович умел не только говорить, но и внимательно слушать. Ему никогда не приходило в голову сказать девочке: «Перестань болтать!», как не пришло бы в голову оборвать взрослого собеседника. Иногда, вспоминая перед сном минувший день, старик с улыбкой цитировал: «Мы говорим на разных языках, но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются».
Иногда на веранде появлялась мать Насти и озабоченно спрашивала:
- Она вам не мешает?
- Ничуть, - с достоинством отвечал Евгений Петрович. – Надеюсь, что я ей тоже не мешаю.
Он всегда выражался величественно и слегка высокопарно, как будто родился не семьдесят, а, самое малое, сто лет назад. В университетские годы Евгений Петрович подражал двум своим преподавателям, профессорам старинной школы: однокурсницы, за которыми он ухаживал, считали их импозантными мужчинами. Эта привычка укоренилась у него на всю жизнь и, надо сказать, сыграла немалую роль в том, что он так и остался холостяком.
Однажды вечером, вернувшись с гуляния, Настина мама с удивлением обнаружила, что Евгений Петрович, вместо того чтобы сидеть с книжкой в кресле, складывает в сумку полотенце и еще какие-то мелочи. Вместо домашних брюк на нем были специальные «походные».
- Евгений Петрович, вы куда? – спросила женщина.
- Да вот решил тряхнуть стариной, - ответил тот. – Если я верно рассчитываю, до сумерек еще часа три. Вот я и хочу забраться в парк подальше. Говорят, купальни удивительно отремонтировали. Вы знаете, я там был двадцать лет назад и…
Тут Настя, до сих пор внимательно слушавшая взрослых, сделала нечто невероятное – тем более невероятное, что до сих пор она казалась довольно-таки флегматичной и рассудительной особой. Девочка с воплем кинулась к Евгению Петровичу, обхватила его колени руками и заголосила:
- Не ходи! Не ходи!
Настина мать растерялась. От испуга она сказала, очевидно, совсем не то, что хотела сказать:
- Настя! Это что за новости! Как надо взрослым говорить?
- Не ходите! Не ходите! – закричала Настя.
Евгению Петровичу стало не по себе. Только раз в жизни он слышал крик, исполненный такого же неподдельного отчаяния – когда пожилая женщина, мать единственного сына, прорвавшись в коридор перед операционной, умоляла врачей: «Спасите его! Спасите его!»
На веранде появился решительный Настин папа. Он силой оторвал дочь от Евгения Петровича и унес в дом. Евгений Петрович и Настина мама растерянно переглянулись.
- Извините, - невпопад произнес старик.
Руки у него слегка дрожали.
- Это вы нас извините, пожалуйста, - сказала Настина мать. – Она обычно хорошо себя ведет. Наверно, слишком много впечатлений…
Евгений Петрович сказал несколько утешительных слов и пошел к себе. Немного подумав, он выложил полотенце из сумки и сменил «походные» брюки на домашние. "Ничего удивительного, просто девочка привыкла, что вечер мы проводим вместе, - успокаивал он себя. - Все дети любят определенный режим. Постоянные новые впечатления их, скорее, утомляют. В этом беда курортной жизни. В сущности, это я виноват - приучил Настю к себе, и теперь она капризничает. Не стоило вмешиваться в жизнь малознакомой семьи..."
Наверху настороженно прислушивались. Когда в нижней комнате звякнуло блюдечко, мать сердито шепнула Насте:
- Вот видишь? У Евгения Петровича из-за тебя испортилось настроение, и он не пошел гулять. Разве так можно себя вести?
Настя, опухшая от слез, сонно буркнула:
- Можно…
Евгений Петрович неторопливо выпил чаю, а затем взял томик Булгакова и устроился в палисаднике. Было еще достаточно светло. Но не прочел он и пяти страниц, как небо затянуло облаками и в воздухе повисла странная желтоватая дымка. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря», - с удовольствием подумал Евгений Петрович, заложил страницу пальцем и ушел в дом.
Через пятнадцать минут от сильнейшего порыва ветра тополь за соседской оградой согнулся в дугу.
Это был знаменитый боржомский ураган 20** года. Он валял и ломал толстенные сосны, как спички. В городе обрывало электрические провода и опрокидывало сараи. Рекламные щиты носились по воздуху, словно бумажки. Насыпало столько града, что он не таял два дня, невзирая на сорокаградусную жару. Люди, застигнутые грозой в парке, шли к выходу, увязая по щиколотку в снегу. Никто, к счастью, не пострадал всерьез, но все перепугались.
Настя, впрочем, не боялась грозы. Она проснулась от особенно сильного раската, немного поплакала, потому что шум не давал ей спать, и снова заснула, как только буря немного утихла. Родители сидели в другой комнате, когда вдруг за стеной что-то треснуло, и лампа погасла. Минуту спустя на лестнице послышались осторожные шаги, и в дверь постучал Евгений Петрович. Он был в пижаме и с книгой в руках.
- Нет ли у вас спичек? – смущенно спросил он. – У соседей упало дерево, и на всей улице отключилось электричество. Свечку я нашел, а вот спичек нигде нет…
Настин отец протянул зажигалку. Старый врач нерешительно повертел ее в руках.
- Признаться, я за всю жизнь почему-то не научился ими пользоваться. Наверное, потому что я не курю. Хотя, помнится, в мое время это считалось очень модным. Мое поколение еще подражало Хэмингуэю…
- Да вы зайдите, - сказала Настина мать.
Евгений Петрович вошел и молча сел на стул.
Все трое взрослых переглянулись. Думали они обо одном и том же.
Может быть, трехлетняя Настя своим темным, звериным инстинктом уловила отголоски приближавшейся бури, как животные ловят отдаленный трепет землетрясения. А может быть, ей вовсе не было дела до грозы, но она каким-то сверхъестественным образом ощутила опасность, которая могла коснуться в тот день ее друга?
Что мы, в конце концов, знаем о том, какими чудесными нитями соединяются порой человеческие души…