Было это лет двадцать назад.
И было нас двадцать человек, двадцать десятиклассниц из так называемого «художественного» колледжа – обещали нас выпустить учителями ИЗО и труда, а на деле занимались мы тем, что изучали «народные промыслы», кое-как рисовали, кое-как лепили, ну и постигали понемножку остальные предметы. Все мы, более или менее, презирали учебу и сторонились учителей, поскольку твердо знали, что ничего хорошего от них ждать не приходится.
Любили мы только веселую физичку Елену Дмитриевну, которая поощряла нас писать шпаргалки, уверяя, что от этого развиваются память и изобретательность. Ей, единственной из учителей, школьная вольница не дала никакого прозвища. В этих прозвищах зачастую отражались все наши симпатии и антипатии. Так, дряхлого математика мы звали презрительно «Василич», и ничто не заставило бы нас относиться к нему с почтением. По слухам, из вуза на вольные хлеба он был вынужден уйти из-за полной академической бездарности. У нас он, преимущественно, занимался пошлейшим флиртом и чертил на доске какие-то невразумительные формулы.
На русичку Лидию Валерьевну («Вареньевну») мы не обращали особого внимания. Она, по общему мнения, была не вредная, то есть не придиралась, давала переписывать сочинения на дом и не мешала на уроках заниматься своими делами – лишь бы не шумели. Она даже внешне была какая-то бессильная – маленькая, близорукая, с еле слышным голосом и мягкими руками. Всё, что она говорила, у нее выходило округло и скучно. Нас она, кажется, побаивалась, особенно после того как Катя Базганова притащила в класс какие-то ужасно неприличные стихи Пушкина «с матом». Но, не считая отдельных инцидентов, с Вареньевной у нас был мир.
В начале апреля Вареньевна вдруг сказала:
- Знаете что, девочки? У меня послезавтра день рожденья. Пятого числа. Я вас приглашаю в гости.
- Кого? – недоверчиво уточнила староста Лена Лобойко.
- Всех.
И мы пришли – действительно все, принесли торт с цифрой 45. Вареньевна встретила нас, улыбаясь и приговаривая: «Проходите, проходите». Толкаясь локтями и коленями, мы пили чай из разномастных чашек… и нам было как-то необыкновенно хорошо, наверное потому что мы отчаянно стосковались по простой человеческой ласке. При всей своей браваде мы догадывались, что неуклюжи и некрасивы. Окружающие отнюдь не разуверяли нас в этом. Дома ждали родители, изнемогающие в борьбе с инфляцией и телевизором, а в школе – завуч, которая звала нас «тридцать три коровы». Что греха таить, мы не давали особых поводов для нежностей. Мы курили, «выражались», иногда даже дрались. Нас было очень, очень трудно любить.
С того дня наше отношение к Вареньевне как будто потеплело. До конца года на столе у нее появлялись букетики цветов и открытки с котятами. Она улыбалась, когда входила в класс; мы тоже. Даже ее слабый голос и вялые руки казались нам трогательными. В одиннадцатом классе наша тихая дружба продолжалась: улыбки, цветы, открытки…
К концерту в честь 8 марта мы репетировали сценку собственного изделия. Сюжет ее был довольно нелеп: некий учитель, ярый женоненавистник, выражает желание оказаться в школе «без девчонок» и проваливается в прошлое. Сначала он дает урок неандертальским детям, потом встречает средневековых студентов и едва уносит ноги от инквизиции, и, наконец, попадает к Петру I, который почему-то грозит ему топором. На визг и хохот к нам заглянула Вареньевна, посмотрела минуту и сказала:
- Девочки, ну что это… Вот я вам завтра принесу.
И принесла. Судя по всему, это был сатирический рассказ полувековой давности. Он был скучен и написан адски невнятным языком. Окончательно нас добило слово «промфинплан». Мы мямлили и с ужасом думали, что, если мы уступим, придется учить эту галиматью наизусть. Несколько раз Вареньевна останавливала нас и заставляла начать с начала, но выходило хуже и хуже. Наконец она сама поняла, что дело не клеится.
- Вам не нравится? – упавшим голосом спросила она.
Мы переглянулись. Лена Лобойко неуверенно сказала:
- А можно мы все-таки своё?..
И тут впервые в жизни мы услышали, как Вареньевна заорала.
- Вы злые, неумные девчонки! Пэтэушницы! Никогда больше не буду вам помогать! А я-то с вами по-хорошему… на день рожденья вас пригласила!
Мы застыли. Кто-то угрюмо ответил:
- А мы не просили.
Вареньевна хлопнула дверью.
В ту минуту мы чувствовали себя так, как будто нас сперва приманили, а потом ударили. Дружба умерла сама собой. Тем более что с тех пор Вареньевну словно подменили: она «взрывалась» на уроках на каждый шепот и долго отчитывала виновниц холодным обиженным тоном.
Когда пятого апреля она вошла в класс, никто из двадцати человек не подал и виду, что знает, какой сегодня день. Вареньевна обвела нас бесцветным взглядом, поздоровалась и начала урок.
В мае Катя Сухарева намекнула, что мы все-таки повели себя глупо и надо бы помириться с Вареньевной. Но у нас вовсю шла подготовка к экзаменам, поэтому ее выслушали равнодушно и промолчали. Вареньевна была совершенно забыта.