Мама сердится, когда я называю его «дядя Коля» или «крестный». Мне можно называть его только – Николай Илларионович. Я долго учусь выговаривать это нелепое отчество и все равно каждый раз вызываю общий смех. Мне здорово мешает то, что я не выговариваю «р» и «л». Крестный каждый раз добродушно зажимает меня в коленях и машет матери рукой: «Брось, пусть зовет, как хочет. Хоть Коля». Мать не соглашается. «Это соседа по парте он может звать Колей. А здесь взрослые интеллигентные люди».
- А я интеллигентный человек? – говорю я. Всем весело.
- Ты приличный мальчик из интеллигентной семьи.
Не сказать, чтобы это меня особенно радовало. Во дворе, где я провожу значительную часть жизни, приличия не особенно ценятся. Долговязого Леньку Ларина – еще одного приличного мальчика – неизменно дразнят, когда он показывается со своим тромбоном в чехле. Правда, Ленька так высокомерно держится, что, на мой взгляд, вполне заслуживает насмешки.
Вообще словом «интеллигент» в нашей семье жонглируют часто. Я еще не знаю, что это означает, но быстро понимаю, что крестный и мама – безусловные интеллигенты. Когда я пытаюсь заговорить с крестным про футбол, он безнадежно разводит руками. Зато с мамой – и иногда еще с бабушкой и тетей Лидой, маминой сестрой – он охотно и подолгу говорит о книгах, читает стихи, ругает каких-то общих врагов и «современную молодежь». Еще он играет на пианино и поет. Мне кажется, что пианино держат в нашем доме исключительно для него. Больше никто на нем играть не умеет, и до выходных оно стоит закрытое, завешенное вязаными салфетками.
Первое мое столкновение с поэзией происходит так. Мне лет пять. За ужином крестный, выпив рюмочку коньяка, читает есенинскую «Песнь о собаке». Я ошарашенно слушаю первые строки: «Утром в ржаном закуте, где златятся рогожи в ряд, Семерых ощенила сука, Рыжих семерых щенят». Я прекрасно знаю, что «сука» – это ругательное слово, и удивляюсь, что крестный так спокойно его произносит и оно никого не шокирует. Наоборот, когда он доходит до слов о том, как «пришел хозяин хмурый» и «семерых всех поклал в мешок», у женщин уже глаза на мокром месте. А когда щенята гибнут, тут уже я не выдерживаю и ударяюсь в такой рев, что родные пугаются. Меня укачивают, уговаривают, отпаивают водой, и мать шепотом просит крестного больше не читать эти стихи при мне. «Он такой впечатлительный». Действительно, больше он про собаку не читает, и взамен в мою память накрепко входят «Шаганэ ты моя, Шаганэ» и «Письмо матери». Старушкиного сына, которому саданули под сердце финский нож, мне тоже жалко, но не до такой степени, чтобы реветь.
Когда уже поздно и пора расходиться, мама вздыхает и придвигается к пианино. Это значит, что крестного не отпустят, пока он не споет «Очарована, околдована». Это любимый романс всей семьи, и поет он его действительно замечательно. Когда я слушаю пение крестного, у меня ноет в груди и хочется тихонько подпевать, хотя мне это категорически запрещено.
Единогласно решено, что мой отец не интеллигент. Во-первых, он монтажник и у него, кроме школы, никакого образования. (У мамы – два курса медицинского вуза, «но для женщины это не главное.) Во-вторых, отец решительно не понимает, как можно тратить время на разговоры, если играют Алжир – Марокко. В-третьих, он любит рассказывать, как «мы с пацанами в молодости», и в этих рассказах почти всегда фигурируют портвейн и отделение милиции.
А главное, примерно за полчаса до ежесубботнего визита крестного он начинает собираться.
- Ты куда? – неизменно спрашивает мать. Хотя прекрасно знает, что отец будет сидеть в котельной и играть в нарды с дядей Рифатом до позднего вечера, пока не уйдет крестный.
Раньше отец долго и безнадежно доказывал, что суббота – его законный выходной, который он имеет право провести дома.
- В воскресенье будешь валяться на диване, - заявляла бабушка. – А субботу дай нам провести с интеллигентным человеком.
Поэтому отец уходит играть в нарды. Ему там скучно, потому что он постоянно проигрывает. Я знаю, что, если бы я пошел с ним, отец не стал бы сетовать на потраченный выходной. Но он никогда не зовет меня с собой – наверное, ждет, что я сам предложу. А я не предлагаю. Мне стыдно, что он не любит и не понимает стихи, не читает книг и не поет романсов. В моих глазах он не выдерживает сравнения с крестным. Впрочем, сам он этого не понимает. Наоборот (и это меня очень задевает), он еще и посмеивается над нашей компанией. Про крестного отец за глаза говорит словами из какого-то фильма: «Хороший мужик… но не орел!». Мать только машет рукой и говорит: «Тебе этого не понять, это не твой уровень». Тетя Лида приходит ей на помощь. Она достает карманный сборник афоризмов – она всегда носит его с собой, и у нее на каждый случай есть готовое высказывание – находит нужную страницу и читает:
- «Если мужчина берет в жены женщину, которая превосходит его по развитию, он не только не унижает ее, но и сам возвышается». А кто женится на дуре, тот неизбежно опускается, - добавляет она уже от себя и назидательно грозит пальцем. – Учти, Алексей.
На дни рожденья и просто так – по праздникам – отец и крестный появляются с подарками. Крестный дарит книги, шахматы, картинки с английскими подписями (хотя они мне ни к чему). Отец – мячи, ракетки, конструктор. Иногда – билеты в цирк или в кино. На прошлый Новый год он подарил мне замечательный мяч, настоящий кожаный, в черно-белую клетку. Когда меня не пускают гулять, под балкон приходят мои приятели – Мишка Горбач и Никита Середа – и просят, чтобы я скинул им мяч поиграть. Мать не запрещает делиться; Мишка и Никита по сравнению со мной, конечно, «простоваты», и она их как бы жалеет. Моя задача – «подтягивать их до своего уровня». Кажется, именно поэтому она и не боится выпускать меня во двор – уверена, что сам я не испорчусь, да еще и подтяну всех окружающих. «Я доверяю своему воспитанию», - говорит она.
Сегодня отец дома. Мать, кажется, устыдила-таки его. «Ладно, я на кухне телек посмотрю», - говорит отец. «Ничего подобного. Ты что, хочешь, чтобы мне было стыдно за тебя? Жена с гостями в комнате, а муж прячется. Побудь наконец не со своим Рифатом, а в интеллигентном кругу. На тебя сын смотрит. Только я тебя прошу, не начинай спорить».
Но спорить он все-таки начинает. Дело в том, что разговор вертится вокруг меня. Вчера в школе я слегка влип: треснул чертежной линейкой одного пацана из параллельного класса, который давно мне проходу не давал. Треснул не то чтобы сильно, но попал по лицу. Дежурный учитель увидел и отвел меня к завучу, а та целый час читала мораль о том, что нельзя никого бить по лицу, это унижает достоинство человека. Отец возмутился.
- Его будут в углу зажимать, а он не смей дать сдачи? Так, что ли?!
Теперь крестный, поставив меня между колен, объясняет нам обоим, что защищаться нужно словами, а не кулаками. Отец не выдерживает.
- Прости, Коля, я что-то не понял, - говорит он с наивным видом, хотя мать сразу же начинает толкать его под столом. – Это какими словами? Матерными, что ли?
- Алеша шутит, - немедленно поясняет мать.
- Нет, подожди, Лида. Какие тут шутки. Коля, объясни. Вот к моему парню в школе подходит какой-нибудь дебил и бьет его по роже. Что мой сын должен ему сказать?
Крестный хмыкает. Он заметно смущен.
- Почему сразу – по роже? Почему вообще твой сын должен оказаться в таком положении, что его могут ударить по…по лицу?
- Потому что жизнь такая, Коля. Да подожди ты, Лида. Вот я тебе расскажу случай, - отец облокачивается на стол, пригибается ближе к крестному. – У моего бати был дружок. Дядя Лева его звали, точно помню. Пять лет, между прочим, отсидел. Так вот он мне рассказывал…
- Ну у тебя и примеры, Леша, - со смехом перебивает крестный.
В дверь звонят. Я открываю – Горбач и Середа стоят с пустыми руками. Они долго мекают и хмыкают и наконец признаются:
- Женька Бритый мяч взял и не отдает.
Я выскальзываю в коридор.
Женька Бритый, тринадцатилетний парень с голым синеватым черепом, глубоко ушедшим в плечи, лупит моим мячом об стенку школьной столовой.
- Женька, отдай мяч, - робко говорю я. Он не отвечает. Тогда я подхожу на шаг и повторяю:
- Женька, отдай мяч.
- Тебя дома заругают? – спрашивает он, не отвлекаясь.
- Заругают…
В сущности, вся беда в том, что Женька старше. Поэтому он не отказывает себе в удовольствии приструнить «мелкого». Главное здесь – выдержать тон.
Наконец Бритый сжаливается.
- Да бери, - говорит он пренебрежительно – и, как только я приближаюсь, изо всех сил поддает по мячу...
Тут я понимаю, что такое «искры из глаз». Когда я, забыв обо всем на свете, прихожу домой, вместо лица у меня жуткое месиво – кровь, сопли и слезы. Еще обидней от того, что Женька орал вдогонку: «Слабак ты, а не вратарь!».
Мать в ужасе спрашивает: кто? Я рассказываю всю историю. Крестный решительно встает.
- Пойдем к твоему Бритому. Я с ним сейчас поговорю. Чтоб этого больше не было. Что он, совсем не понимает, что ли, кто перед ним. А тебе, Лида, я удивляюсь. Пускать его во двор, где сплошное хамье…
- Он не нарочно, - говорю я. Хотя в душе меня грызет сомнение: неужели Бритый всерьез рассчитывал, что я выдержу его удар?
Но меня не слышат.
- Чудный есть мальчик, Леня Ларин, - сокрушенно говорит мама. – Но ведь мой с ним дружить не хочет, ему интереснее в футбол гонять. У меня иногда просто руки опускаются…
В разговоре с Бритым крестный, несомненно, будет упирать на то, что я мальчик из интеллигентной семьи, а он, Женька, «хамье». Я вполне представляю, что ему ответит Женька, и мне совсем этого не хочется. А еще я представляю, что Бритый сделает со мной после этого разговора – завтра, в школе. Конечно, я нимало не сомневаюсь в способностях крестного. Но всё же мне кажется, что это не тот случай, когда спор можно решить словами.
И тогда отец говорит ему: «Сиди, Коля», крепко берет меня за руку и выводит за дверь. По пути он ворчит:
- Делают из пацана черт знает что… Сам теперь тобой займусь. Хватит, поездили верхом…
На лестнице я начинаю упираться, но отец решительно шагает вперед.
- Не надо, - робко говорю я.
Мне стыдно и страшно того, что сейчас может произойти. Отец останавливается, поворачивает меня к себе и внимательно смотрит в глаза.
- Ты мужик или где? Или ты – как этот там… - он подбородком указывает наверх и передразнивает козлиным голосом: - «Очаро-о-ована…» Нет? Тогда пошли.
Женька сидит на качелях посреди двора и курит. Мяч валяется в песочнице. Отец подходит вплотную и говорит:
- Принеси мяч и извинись.
Женька меланхолично свистит и сплевывает. Тогда отец одним сосредоточенным ударом сбрасывает его с качелей.
- Принеси мяч и извинись.
Я знаю, что отец очень сильный. Женька сидит на песке, и лицо у него глупое и жалкое. Отец берет мяч и шагает к дому.
Когда я вижу своего мучителя поверженным, во мне просыпается сострадание. Особенно когда Женька медленно, как во сне, поднимает руку и вытирает окровавленную губу.
- Бритый, прости, - хрипло произношу я. – Я не хотел.
- Ты зачем наябедничал, гад? – спрашивает он.
- Я случайно, – растерянно говорю я. – Он меня силой привел… Прости, ладно?
Женька сплевывает кровь и криво ухмыляется.
- Ладно… проехали.
Больше он меня не трогал. Думается, это случилось не потому, что он покорился чужому кулаку – Женька Бритый был настолько околочен, что с презрением относился к боли – а потому, что мы одновременно ощутили себя жертвами той силы, которая только двигала нами, удовлетворяя собственное тщеславие, но совершенно не заботилась, какой урок нам преподает. В сущности, и отец и крестный решали свой давний личный спор, и им не было никакого дела до моих горестей.
В тот день я понял, что мир не вращается исключительно вокруг меня. Это было горькое, но полезное осознание.
…
Вернувшись домой, я говорю, что хочу спать. Все решают, что я переволновался, и меня немедленно укладывают. Но, конечно, я не сплю и прекрасно слышу, как отец курит на кухне и ходит от двери к окну. Ему, наверное, хотелось бы со мной поговорить, но мне страшно: вдруг из защитника он превратится в грубого, безжалостного врага? В конце концов, он обещал мной заняться…
«Очарована, околдована» в тот вечер тоже слушают без меня.