Молоденькая журналистка Катя стояла перед покосившимся домиком, неловко переступая по грязи новыми туфельками, и слушала Марью Федоровну.

«Последняя жительница деревни Монино» - записала она в блокнотик. Бабушке – за восемьдесят, она давно уже ослепла, но сама обихаживает и себя, и свое невеликое хозяйство. И старый храм.

Маленькая Архангельская церковь не закрывалась в советское время, а в войну туда повалил люд. Пришла и Марья – молиться о муже и сыне. Да так и прикипела сердцем к храму, и до сих пор ежедневно обходит его с молитвой, благо домишко ее прилепился совсем рядом. Изредка сюда приезжает батюшка, и у нее праздник – можно исповедаться и причаститься.

Катя терпеливо слушала бабушку, потом вместе с ней медленно пошла в храм по тропинке среди высоченных сорняков. В храме было сыро, сумеречно и холодно, на стенах – простые иконы. Красивы были только резные Царские Врата. Кате стало скучно.

- А теперь мы с тобой, дочка, пойдем пообедаем с Богом, - старушка дошаркала до дома и, прихватив пару поленьев, сунула их в печь. – Ты меня бабой Маней называй, я уж так привыкла. А вот и курочка нам на яишенку подала, - и она споро замешала на сковороде кушанье.

Катя оглядывалась. Все здесь было темным, замызганным. Вдоль стен – полосы, там, где баба Маня вела рукой, когда шла на ощупь. Шаткий столик у маленького пыльного окошка; две табуретки, печь и железная кровать. По избе свободно ходили две кошки и несколько кур.

Баба Маня тем временем поставила на стол две тарелки, села и пригласила гостью к трапезе. Ее жесткие, крючковатые темные пальцы, не привыкшие к праздности, разглаживали грязную скатерть.

Катя с невольной брезгливостью взглянула на месиво в щербатой тарелке, а старушка уже протягивала ей вилку:

- Вот, вилки-то эти, дак это сынок мне с войны привез, серебро, мол. Глянь, красота какая! А уж я-то, дочка, рада была и тому, что сам вернулся, никакого мне серебра не надо было.

Судя по острому металлическому запаху, была она мельхиоровой, эта гнутая почерневшая утварь с погребенными в корке давней грязи узорами. Смешно было бы встретить здесь настоящее серебро.

По столу, шевеля усиками, пробежал крупный таракан, и Катя содрогнулась, однако из вежливости все же поковыряла в тарелке, прикидывая, как половчее выкинуть незаметно ее содержимое.

А баба Маня спокойно покушала, и так же спокойно потекла ее речь. О сыне, о похоронке на мужа, о работе да о храме, и почти ни слова о себе. Даже сейчас, в конце жизни, главной ее заботой было – кто же дальше доглядит за церковью? Что будет с ее родной деревней, даст ли Господь ей ожить? Незрячие глаза словно зорко оглядывали и убогий домик, и заброшенные дома и поля, и чужую здесь девушку.

И Кате вдруг подумалось: такое ли наказание – слепота? Что сейчас встает перед внутренним взором старухи, что видит она? Белый храм и идущих в него людей, светлый дом, родных за чистым столом – или то, что видит сама Катя?..