Ветры разлетались во все стороны, дикие и послушные, легкие и колючие, ласковые и мокрые…

По вершине огромного Дедушки Тополя прошелестел ветерок-хулиган, вот всегда так. Брызнул каплями с веток, уронил кусок коры, взъерошил волосы. Славик хотел поставить ему двойку по поведению, но пожалел, простил.

Мамина рука была сухая и прохладная, косточки перекатывались под тонкой кожей. Славик повернул ее ближе к лицу, понюхал. Рука пахла деревом старых клавиш и усталостью. Ветер-хулиган невидимо топал рядом, дразнился. Двоечник. Только палые листья выдавали его шаги, да вода рябилась в лужах.

В столовой было тепло, в батарее за спиной журчал ручеек, спрятался на зиму – хитрый. Славик ел сладкую запеканку с корочкой и разглядывал граненый стакан с компотом, болтая ногами на высоком стуле. Не повезло сегодня, в компоте только мятая черносливина. Он покосился на угловой столик – Энни Энштейни уже была там, в тени. Она легко улыбнулась, утешая – у нее тоже не попалась груша. Вот повернула голову… От ее столика как раз должны быть видны окна его квартиры – большое и поменьше. Словно квартира прищурилась и ждет их – Славика и маму. Скучает.

- Ешь, ешь давай, - устало напомнила мама.

Себе она ничего не брала – говорила, что покушала на работе. Славик обсосал сливовую косточку, оставил за щекой – будет подарок Черной Дыре, она все съест.

На улице стайкой вились друзья-ветерки, осторожно трогали за волосы, толкались. Славик воспитывал их как щенят, но они не очень слушались. Сегодня только двое получили пятерки.

У дома Славик привычно пошатал доску забора – здоровался, не успел утром. Мама уже открыла дверь подъезда, но тут за щекой кольнуло, и он, вспомнив, на минуточку сбегал за угол. Жутковато екнуло сердце. Черная Дыра в осенних сумерках выглядела еще ужаснее: щерила острые ломаные деревянные зубья, подмигивала темнотой. Славик, как подношение, кинул ей косточку и, обмирая от ожидания щелканья огромных челюстей, скорей скользнул обратно к маме.

…Лежа в теплой ванне, он высунул из воды обе коленки. Это горы, а между ними ходит смелая спичечная лодка. Но вот поднялись волны – выше неба, и лодка исчезает в водовороте, но вновь и вновь храбро всплывает и устремляется к ненадежному, скользкому и крутому берегу.

- Да ты соседей зальешь! Слава! Сколько раз говорить! – мама огорчилась, а это было плохо.

Славик вытирал пол, возил серой тряпкой и отжимал в раковину мутные струйки. Недовольные, они утекали с ворчанием – шли жаловаться. Вот сейчас заглянет в окно Черная Дыра, разинет бездонную пасть и проглотит неслуха! Сколько уж откупался от нее, но разве можно насытить пустоту?

Славик юркнул под одеяло, глянул осторожно, одним глазком, в окно. Над пятиэтажкой напротив висела маленькая белая луна, словно вырезанная в небе дырка. А сбоку вздымал могучие голые ветви Дедушка Тополь. Теперь он встал на стражу, можно спать спокойно. Славик послушал, как осторожно, вежливо дышит во сне мама, зарылся щекой в подушку и уснул.


Утро было серое. На столе в тарелке серая каша с серой ложкой. Тополь хмурился и отворачивался, делал вид, что еще спит. Сердился на облака, что они лижут его макушку. Славик сразу понял, что делать. Пока мама причесывалась в коридоре перед зеркалом, он набрал ложечку каши и положил за плиту, в уголок – для серой мышки, ведь не утерпит, придет, сегодня как раз для нее день.

На первом уроке он все думал про мышь. Жалел, что забросил кашу так далеко – не увидишь теперь, съела или нет. Вот купит мама хлебных палочек, надо с краю положить. Он уже видел черный влажный носик, любопытно шевелящиеся тоненькие усы, нежные ушки…

- Ситников, спишь на уроке? Повтори, что я сказала? Опять в облаках витаешь?

Класс обидно заржал. Слава сжался. Эмма Петровна была как слон. Она надвигалась совершенно неотвратимо. Или как цунами.

Холодные железные пальцы стиснули ухо, и Славик ткнулся носом в знакомый угол. Чтобы не заплакать, он провел пальцем по трещинке-реке. Вот плывет индеец. Ему горько и одиноко. Но он терпит. У него каменное лицо, так положено у индейцев. А вот тут в засаде ждет голодный старый крокодил. Но его видно – вон хвост под кустом. Индеец уплыл к самому полу, и Слава проводил его взглядом, не смея нагнуться. Ухо обиделось и стало горячее и чужое. Наверное, оно светится. И, кажется, оттопырилось, будет теперь всегда так торчать, на всю жизнь… Славик не выдержал и заплакал.

- Ну, сопли тут распустил! Садись на место, Ситников, кому говорю! И слушай с классом.

На последнем уроке была физкультура. Похватав мячики, класс разбежался играть: мальчики – в футбол, девочки - в вышибалу. Физрук отошел на пенек покурить.

Славик тихонько сидел в кустах. Он оказался лишним, но не хотел бегать за улетевшим мячиком. Он подобрал небольшое стеклышко и очищал им кленовый прутик от коры. Таким прутиком приятно будет размахивать, чтобы быстрее скакал Конь-Огонь. Не бить, нет. Только ободрить, кони это понимают. Конь-Огонь нетерпеливо потопывал за забором тихими копытами. Одобрял. Придется, правда, ему подождать, пока на продленке начнется прогулка. Славик верил, что дождется. Кони, они верные.


Вечером, в столовой, Славик привычно глянул в угол поверх тарелки с макаронами. Но за знакомым столиком сидела чужая тетка. Она скользнула по мальчику колючим взглядом и отвернулась. Изящная, светлокудрая Энни Энштейни в шляпке исчезла. Может, больше она не захочет появляться за этим столиком, после злой тетки? Может… может, тетка теперь вообще будет тут сидеть каждый вечер? От огорчения на глаза навернулись слезы. Такой день, мокрый, и некому похвалиться долгожданной грушей, вытащенной из стакана за хвостик.

- Славик, это неприлично. Не смотри все время на тетю. Допивай компот, и пойдем.

Даже ветерков на улице не было. Луна в небе исчезла, Тополь молчал. И старая Черная Дыра напрасно скалилась, ждала добычи – Славик о ней забыл.

В кровати, завернувшись в одеяло и натянув его на голову, как бабуся косынку, Славик все-таки сообразил: ветерки, они найдут ее, завертят в танце, примчат обратно. А злую тетку закинут на Луну… Прямо в крат…


…Славика разбудило солнце. Тихонько просунуло руку-лучик в комнату, прямо сквозь стекло, солнце умеет. И тронуло за щеку, как папа раньше трогал. Славик осторожно приоткрыл глаз, но солнце оказалось шустрее – быстро спрятало руку за спину: это не я!

Он огляделся. Мама спала, и лицо ее стало не такое, как всегда: сердитые и усталые морщинки разгладились, губы нежно и весело улыбались. Над ней, покачивая крыльями, летал приятный, добрый сон. Он кивнул Славику: проходи, не мешай. И мальчик улыбнулся в ответ: понял, иду. И тихо скользнул на кухню.
Здесь тоже было полно солнца, оно смеялось из каждого уголочка, шутило, сверкая в глаза.

Из коридора Славик тихонько утащил красный кружевной шарфик, знакомо и уютно пахнущий мамой, и старательно развесил его через все окно, встав на шатучую табуретку. Он зажмурился, чтоб не смотреть сразу, осторожненько развернулся и открыл глаза. Кухни не стало. Была только таинственная пещера, полная сокровищ и красноватых отблесков пиратского костра. Вход завешен волшебной паутиной. А в глубине – влекущая темнота, там, за ней, спит и улыбается во сне заколдованная принцесса. Надо было бы бежать ее спасать, да уж больно сладко спит, жаль будить. Славик пошарил на полке и достал толстенную черную книгу грузинских сказок. Он подождет.

В окно постучались длинные висячие плети березы. Осторожно, чтобы не порвать волшебную шарфовую паутину, Славик приоткрыл форточку и глянул вниз со второго этажа. По крыше подъезда важно ходили голуби, шейки переливались синим и фиолетовым. В небе быстро плыла, подхваченная стремительным течением, флотилия маленьких веселых облачков. Сбоку по волосам мягко и тепло дунул ветер-хулиган. Просил прощения. Славик улыбнулся ему. Он знал, что ветры все сделали как надо. Чужая тетка сидит и сердится в кратере, чихает от лунной пыли, поблескивает колючими глазками. Эмма Петровна унесена в далекую Америку, живет в плену у индейцев, жарит им крокодильи хвосты на завтрак и учит их бедных маленьких детей. А Гошка Петров, тот, который всегда толкается и рисует в чужих тетрадях без спросу, уехал с отцом вслед за северным ветром покорять тайгу, и вместо него за Славикову парту теперь посадят тихую Полю Островскую, которая улыбается ласково и мечтательно, как Энни Энштейни, навсегда вернувшаяся за свой столик в углу вечерней столовой.