- Ба, ну расскажи!

Я вижу, как бабушка тяжело спускается со ступенек, а Юлька крутится рядом и дергает ее за подол фартука. Со всех ног несусь к веранде: нельзя допустить, чтобы бабушка начала рассказывать без меня. Юрка и Дима с Толиком тоже бегут. Даже шалаш перестали строить. За нами тянется и малышня.

Нас у бабушки много. Восемь детей, девятнадцать внуков и два правнука. Баба Зоя помнит всех по именам и никогда не путает. Из всех бабушкиных детей моя мама – самая младшая. Ее зовут Айгуль. Это значит «лунный цветок». Мама говорит, это потому, что она родилась в июле, в лунную ночь.

Бабушка грузно садится на стул в саду и улыбается:
- Что ж вам рассказать?
- Про маму расскажи, - просит Юлька.
- И про тётю Анаит, - кричит кто-то из мальчишек.
- И про дядю Ярослава!
- Про всех, про всех, - галдим мы.
- Дети, - тетя Марина распахивает окно веранды и свешивается вниз. ВОЗДУХ тотчас наполняется запахом пирогов с вишней. - Не донимайте бабушку! Дайте хоть в день рождения отдохнуть!
- Ничего, Маришка, ничего, - баба Зоя машет рукой. Какое-то время молчит и теребит фартук. Потом еле заметно встряхивает головой, и мы понимаем – пора умолкнуть.

«ОГОНЬ – царь, - начинает она, - ВОДА – царица, ЗЕМЛЯ – матушка, небо – отец, ветер - господин, дождь – кормилец, солнце – князь, луна – княгиня…

…Огонь казнил, огонь миловал, огонь отбирал, огонь давал. Месяца не прошло, как мы с Васенькой поженились. Слышим ночью: Зорька в сарае мычит, волнуется. Смотрим – не хозяева мы больше дому своему: по комнатам треск идет, гарь стоит. Выскочили на улицу в одном исподнем, а огонь уже крышу рвет, окна бьет. Вася мой стоит, брови красивые хмурит и глаз с дома не сводит - сам строил, сам мастерил.

Собака наша рядом мечется, воет. Всех щенков перетаскала, одного только нет – лопоухого.
- Щенок, - плачу, - щенок остался.

Вася в дом. Я за ним.
- Не ходи, - кричу, - Васенька, не ходи!
- Успею, - говорит.

Не успел. Угорел вместе с домом. А щенок через день прибежал – в траве прятался.

Стала я, вдовая, по подругам мыкаться, то у одной поживу, то у другой. Но у всех семьи, всем я обуза. Тут Коля, сосед, тоже вдовец, говорит:
- Живи, Зоя, у меня, ты меня не стеснишь, с Серафимушкой мне поможешь, замучался я с младенцем-то.
- Соседи, Коля, - говорю, - не поймут, без свадьбы-то жить.
- Так и распишемся, Зоя.
- Нет у меня любви-то к тебе, Коля. Сгорела вся моя любовь.
- Не трону я тебя, Зоя, так будем жить. А любовь, может, потом сыщется».

Бабушка замолкает. Ветер колышет ветви садовых вишен, и по ее лицу начинают скользить быстрые тени, а мне кажется, будто это языки пламени дрожат в своем диком танце.

Дядя Серафим, кудрявый, могучий, сам молодой дед, выносит самовар на улицу и принимается растапливать его тонкими щепками. Я отворачиваюсь – мне отчего-то страшно смотреть.
- А что такое «сы-щет-ся»? – спрашивает кто-то из маленьких.
- Найдется, значит, - укоризненным шепотом отвечает Юлька.
- Ба, - заволновалась вдруг Машенька, - а любовь-то сыскалась?
- Сыскалась, - усмехается бабушка.

Маша младше меня, она не помнит деда Колю. А я помню. Помню его короткие седые волосы, голубую рубашку с закатанными до локтя рукавами и круглое, веселое лицо. Мама говорит, что бабушка постарела без него. А мне кажется, что она, как была старенькая, так и осталась.

«Вода забирала, - баба Зоя продолжает,- вода давала…Четыре года прожили с Колей, раз бежит к нам почтальонша, телеграммой машет:
- Беда, - кричит, - Зоенька, беда. Брат твой утоп.

Молодой у меня брат был, красивый. Городской. Три года ждал путевку от завода, поехал на море. Жена плавать пошла, а он с дочкой на пляже. Слышит – крики, визги, люди бегут. Поглядел - жена тонет. Кинулся ее спасать, да только вместе и потонули.

Прочла я телеграмму, села на лавку, заплакала. Про Маришку, племянницу, всё думаю – каково сиротой-то? Серафимушка рядом крутится, по голове меня гладит:
- Не плачь, мамочка, не плачь.

Коля тут говорит:
- Собирайся, Зоя, за Мариной поедем. Воспитаем как свою.

Забрали мы Маришку. Стали вчетвером жить. С Серафимом они одногодки, получается. Долго он ее не принимал, с кулаками лез. Потом обвыкли, обжились.

Вода много бед делает: через год снова телеграмма. Теперь Коле. На похороны зовут. Помер друг, Фарид. Всплакнул Коля: всю армию вместе прошли. Стал собираться, путь не близкий – в Татарскую АССР.

Вернулся, говорит:
- На Киндерке-реке большой паводок был, много домов затопило. Фарид с женой детей на крышу затащили, а сами имущество спасали, в ледяной воде. Так и смерть свою нашли: жена – от переохлаждения померла. Фарид – от пневмонии. Двое деток осталось, мальчик и девочка, Асман да Лейсан.

Смотрит Коля на меня, я – на него.
- Будем, Коля - говорю, - документы собирать. Двоих воспитали, и четверых подымем».


Баба Зоя прерывается и поднимает голову: у калитки тормозит машина.
- Асманчик мой приехал, - улыбается бабушка, а навстречу ей уже бежит высокий темноволосый мужчина с букетом цветов. За ним – мальчик и девочка. Наши двоюродные брат и сестра. Мы давно их не видели, поэтому с интересом рассматриваем «новеньких».

Бабушка обнимает детей и горячо расцеловывает Асмана.
- Иди скорее в дом, - она промакивает глаза подолом фартука, - тебя там Лейсан заждалась.
- Ба, - ноет Юлька, - а дальше-то что было?

Из дома выходит тетя Эля с тазом воды в руках. У нее темные, почти черные глаза, смуглая кожа и тонкие изящные запястья. Мне нравится смотреть на нее: она очень красивая. Тетя Эля выливает воду из таза под куст и снова поднимается в дом. Бабушка с нежностью провожает дочку взглядом:


«Дальше… Дальше Эля к нам пришла. Году в восемьдесят четвертом это было. Да, в восемьдесят четвертом. Тем летом смерч страшный был. Закрутился у Иваново и понесся по лесам нашим и полям. Вышла я из дома, гляжу, а вдали - воронка, а в ней деревья кружатся да крыши домов да скотинка деревенская. Две козочки – кормилицы наши – так и сгинули в той воронке, не воротились.

Тем же днем цыганка к нам пришла под окна, давай еду клянчить и карты свои раскладывать. С ней девочка была, лет двенадцати. Худая, черноглазая, точно зверек какой.
- Зовут, - спрашиваю, - как тебя?
- Аэлита, - шепчет.

Вынесла я им по тарелке супа, цыганка говорит:
- Добрая ты. Дай переночевать, раз так. Хоть в сарае. Мы рано уйдем. Не боись, не обворуем.

Смешно мне стало:
- А чего, - говорю, - у меня воровать-то? Мое богатство вон по лавкам сидит, мал-мала меньше.

Постелила им в сарае. А наутро цыганка и пропала. Кинулась я к Аэлите, трясу ее:
- Где мать твоя? – кричу.

А девчонка глаза трет спросонья, не понимает.
- А она мне не мать, - отвечает. – Матери я и не помню. И куда идти теперь – не знаю.

Вздохнула я, да и оставила у себя. Спасибо участковому нашему, Сереже, помог документы на нее выправить, без него б и не сдюжили.
Ох, и намучались мы с нею в то лето. То сбежит – душа-странница, то вернется.
- Ты, Эля, - говорю в последний раз, - реши уж, где будешь: с нами или в детском доме.

Испугалась она тогда:
- С вами, - шепчет.
Образумилась потом, помощницей мне стала.»

Бабушка бросает взгляд на веранду. Там тетя Эля звенит посудой. Ее муж, Сергей, выносит на улицу столы и стулья. Мальчишки так впечатлились его звездочками на погонах и кобурой, что целый день потом играли в полицию. На крыльцо, прихрамывая, выходит тетя Анаит – вытряхнуть скатерть.


«Говорят, земля – матушка, но и она осерчать может. Как узнали мы с Колей про Спитак, ни о чем думать больше не могли. Смотрели новости, плакали. Ничего ведь не осталось. Будто и не было города. За сироток особо сердце сжималось. Как помочь? Далеко Армения, ох, далеко. Сообщили тут, что раненых в Москву отправляют, взрослых, детей. Москва-то поближе будет. Говорит Коля:
- Поедем в Москву. Всем не поможем, а одну сироту-то на ноги поставим. Любви и на нее хватит.»

- Сыскалась, значит, любовь-то, - с удовлетворением замечает Юлька.

«А на следующий год, как Анит забрали, я вдруг понесла. Уж сорок третий год мне шел, и привыкла я, что чрево мое пусто. И всё взять в толк не могла, от чего живот-то растет да груди наполняются. Соседки надоумили:
- Ты б унялась, что ли, Зойка, а то, поди, рожать скоро, а ты все носишься.

Охнула я тут: думала, у меня кишка с кишкою говорит, а то Ярославушка толкался.
И вот прикорнула я как-то в саду: сморило меня на майском солнышке. Просыпаюсь, чувствую: пора! А лицо, руки – всё огнем горит. Так и поехала рожать: красная вся, солнцем обласканная.»


- Мам, дети, давайте за стол, - зовут нас, - готово всё!
- Бабушка, - волнуюсь я, - про маму, про мою маму не забудь рассказать!
- А маму твою, - улыбается мне бабушка, - мы тем же годом нашли. Ярослав в родах вод наглотался, и лежали мы долго с ним в больнице в райцентре. Пневмонию лечили. Слышу, в детской младенец орет. День орет, два. На третий говорю медсестрам:
- Что ж мать-то не успокоит?
- А нету матери у нее, - говорят. – Сбежала мать. Сказала только: пусть Айгуль назовут, и отказ написала. А девчонка крикливая, видишь, оказалась – третий день заходится.

- Бабушка, - шепчу я, - это она просто тебя звала.


Баба Зоя ласково гладит меня по голове. Ладонь у нее шершавая, мозолистая. Чуть поодаль, в саду, за столы шумно и весело усаживаются взрослые и дети. Мужчины подхватывают бабушку под руки, чтобы усадить во главе стола. Я тоже бегу туда, чтобы занять положенное мне место на этом торжестве жизни.

Вечером я долго не могу уснуть и кручусь на неудобном диване. Взрослые сидят на веранде. Мне слышно, как они тихо разговаривают и смеются. Тетя Марина и Лейсан напевают какую-то песню, я такую не знаю. Бренчит на гитаре дядя Серафим. Чуть слышно звенят тарелками тетя Эля и Анаит – они убирают со стола. Дядя Ярослав и дядя Асман начинают прощаться во всеми: дом у бабушки не такой уж и большой, места на всех не хватит. Они перекладывают сонных детей на задние сидения и еще долго говорят со всеми у калитки.

Наконец, приходит мама и ложится рядом со мной. Мне хочется прижаться к ней, но я боюсь случайно задеть ее упругий и высокий живот.

- Не спится, - вздыхаю я.
- Просто место новое, - мама тоже ворочается , - завтра поедем домой, к папе.
- Мам, а это правда – всё, что бабушка рассказала?
- Спи, - смеется мама.
- Не могу уснуть!

Мама приподнимается на локте и целует меня в макушку:
- Огонь – царь, - шепчет она, - вода – царица, земля – матушка, небо – отец…