- Разве ты не знаешь? – удивилась Ленка.
- Не знаю чего!? – разозлился я. Наш диалог выглядел убого и банально, как будто из какого-то сериала или романа. Впрочем, с этими Татаринцевыми я всё время чувствовал себя одной большой цитатой.
- Альберт Иванович умер… Лет десять назад. Рак.

Во рту у меня стало сухо. Герой романа, наверное бы, закурил. Только вот я не курю.

- Десять лет? Подожди, это получается, сразу после того Нового года, который я с ними встречал?
- Ставицкий, – Ленка смотрела так, словно ей давно наскучила наша внезапная встреча. – Ты ничего не путаешь? На Новый год Татаринцевы всегда шли в храм на службу, на всю ночь. Катя страшно гордилась этой традицией.

***
…А был ли вообще тот декабрь? Был ли я? Плохо помню. Я всё набирал и набирал тогда бабушкин номер. Ее красненький самсунг послушно высвечивал на экране: «Боренька» и начинал елозить по кухонному столу. На столе - кленка с фотопринтом разноцветных яблок, бананов и апельсинов, которые, видимо, должны вызывать аппетит. Я нажимал на кнопку телефона, слушал гудки и думал, что всё это - вся эта сцена - уже сотни раз где-то была. И я был. А бабушка – уже нет. Моя Бабу!

В дверь позвонили. Тётя Нюша, соседка. Она заходила иногда, комкая в руках белый носовой платок с вышитым цветочком в углу. При виде его мне хотелось кричать. Если сирота – надо жалеть, если у него умерла бабушка – надо задавить жалостью, зажалеть и его самого до смерти.
- Боря, - от тёти Нюши пахло пирожками. С жалостью, конечно, с чем же еще. – Я там собрала тебе. Пирожки, варенье из ежевики. Бабушка делала, помнишь?

А разве можно забыть? Наш маленький участок, хлипкий щитовой домик с кривоватым крыльцом, которое некому было поправить, и кусты ежевики у пруда. Выставив вперед колкие ветви, они угрюмо берегли свое черное богатство. Для этих же целей здесь росла и крапива. Расставив посты охраны, она бдительно несла службу и наказывала всякого, вздумавшего зайти слишком далеко…И только ягоды были с ними не в сговоре. Утомленные, изнемогающие от жары, они сами валились тебе в руки, едва тронешь ветку, и благодарно разливались на языке теплым, чуть приторным соком…«Ах, август, август, до чего же сладки твои чернильные поцелуи!» - каждый год приговаривала Бабу, а я всё думал, что непременно вставлю это в рассказ…

- Ты уж приезжай к нам, а? – Тетя Нюша приложила к глазам платок. Цветочек в его уголке совсем намок.– А за могилками я присмотрю.
- Угу, - кивнул я. В городе с названием, которое звучало теперь особенно издевательски – Воскресенск, мне больше нечего было делать.

В электричке я прижимал к себе банку с вареньем и думал, что в общежитии нужно припрятать ее от пацанов и отдать кому-нибудь из девчонок на хранение. Например, Ленке. Самая ответственная в группе, конечно, Катя, но она московская.

Всё это - Катины глаза, когда она зашла в аудиторию и увидела меня после возвращения, моё шипение: «Вот только не надо меня жалеть!» - было, много раз было.

- А я и не жалею, - Катя сердито откинула длинные волосы назад, - я со-чувствую. Разницу в словах улавливаешь, писатель? Или литинститут за два года тебя ничему не научил? Сочувствую – значит чувствую, как ты!
- Ты не можешь чувствовать, как я!
- А это уж мне лучше знать, не находишь?

Я замолчал. Катя виновато заправила волосы за ухо:
- Ладно, а на Новый год что делать будешь?
- Спать лягу!
- А получится? В общежитии-то?

Я вспомнил два предыдущих новых года в пьяном, шумном и холодном – от бесконечных перекуров – общежитии, и поежился. Не люблю мерзнуть.
- Приходи к нам? Мама приглашает.

Я снисходительно улыбнулся. Ну, конечно, мама, кто же еще. Завидев мою улыбку, Катя поспешно отвернулась, чтобы я не заметил «близко расположенные сосуды» на лице. Буркнула из-за плеча:
- Папа тоже.

Профессор Татаринцев, Катин папа, читал у нас в прошлом году историю русской литературы, а в этом я его почти и не видел. Неужели он запомнил мою рожу? Или, может быть, тексты?
- А Ленка с Вадимом придут? – я тянул время.
- Нет, Вадим везет Ленку знакомиться с родителями, даже говорить им не стала.

Бабу моя, Бабу, если б ты только была, я, конечно, рванул к тебе. Надел бы вязаные носки, потому что «по полу тянет, а мне еще сессию сдавать», и слушал бы про то, как Нюшка вчера ругалась из-за немытого пола в общем коридоре. Часов с девяти ты бы уже зевала, а в десять пошла спать, и я бы чокался бокалом шампанского со старым телевизором…

- Ладно, адрес смской мне пришли.
- Пришлю, - Катя обрадовалась. – Ой, забыла сказать, только у нас стол постный будет.
- Чего? – не понял я.
- Ну, пост мы соблюдаем, Рождественский. Мяса не едим, ничего?

А, это она про еду. И чего они меня все этим достают?

- Пожрать есть? – утром тридцать первого декабря этот вопрос раздавался в каждой комнате общежития. Когда в нашей он раздался в пятый раз, я окончательно проснулся. Отмечать Новый год студенты начинали еще тридцатого вечером, поэтому голова предсказуемо трещала. Штамп, машинально отметил я. Я и сам был ходячий штамп: вчера, конечно же, напился, а сегодня час втыкал, что за адрес прислала мне Катя. Ужас накрывал постепенно: ни чистой одежды, ни подарков, ни денег на них. Я еще тёте Нюше за похороны должен... «Бабу!» - вспомнил я и понесся к Ленке.

Я застал её в дверях с чемоданом в руках.
- Варенье цело?

Ленка вздохнула, отставила чемодан и полезла под кровать:
- Помидоры тоже заберёшь?

Как я мог забыть про помидоры? Бабу закручивала их зелёными, разрезав до середины и засунув между частями кусочки моркови. Я привёз банку ещё в сентябре и хотел сберечь до Нового года, как чувствовал, что понадобится!
- Ленка, - вспомнилось мне вдруг, - это ж постное, да? В смысле, без мяса же?
- Ставицкий, - Ленка отряхивала пыль с коленок, - ты рассольчику-то выпей, должно помочь.

Катя с родителями жила в районе Воробьёвых гор. Добираться туда было ближе от метро Университет, но я зачем-то вышел на Парке Культуры и, трясясь в двадцать восьмом троллейбусе, рассматривал лица вокруг. Новый год – семейный праздник.

Маму с отцом я совсем не помнил, деда – лишь немного. Неизменная тельняшка, бесконечные рассказы о Волге, по которой он до самой пенсии ходил на туристическом теплоходе, и трубка в кармане брюк. Табака в ней не было – после первого инфаркта бабушка запретила ему курить – деду просто нужно было помнить, что он капитан.

Забавно, Бабу ведь тоже была капитаном, только в милиции. Ей пришлось оставить службу, когда и деда не стало. Она скучала. Часто брала меня на руки, надевала на наши с ней головы фуражки и целовала меня в тонкую, цыплячью шею:
- Мы с тобой полтора капитана…

В троллейбусе было жарко, и я стал представлять себе квартиру Татаринцевых. Как там у Каверина? Пещера Али-Бабы? Примерно так. Куча стеллажей, заставленных книгами (и я мечтательно прикрывал глаза), круглый стол и абажур над ним, Катина мама с шалью на плечах (а носят ли женщины сейчас шали?) и профессор Татаринцев, обращающийся ко мне «молодой человек».
- Молодой человек, присаживайтесь! – Альберт Иванович показал мне на диван, когда Катя ввела меня в комнату. Сам он сидел в кресле, укрыв ноги пледом. – Вы простите, я что-то мерзну сегодня. На погоду, наверное.

Катина мама, Антонина Михайловна, оживленно хлопотала около стола. Я отметил про себя, что она была бы очень миловидной, если бы не эти ужасные, почти фиолетовые синяки под глазами. Надо же, как это портит женщину. Запишу потом в свой блокнот.

Перед едой Катя вслух читала молитву. Кажется, «Отче наш». Слов я не знал и просто смотрел на огонёк лампадки, который тихо исповедовался о чём-то перед большой иконой в углу. Телевизора в квартире я не заметил, а это значило, что мы будем много говорить.

Разговор действительно потек плавный, приятный. Альберт Иванович рассказывал какие-то курьёзные случаи, Антонина Михайловна нахваливала помидоры Бабу. Катя внесла в комнату блюдо с пирогом.
- Вот, сама пекла. С лососем. Рецепт мамин, фирменный. Это у нас традиция такая, да, мам? Новогодняя, - последняя фраза у Кати вышла какая-то странная, дрожащая, и она бросила неуверенный взгляд на отца с матерью. Оба ей ободряюще улыбнулись.

Размазывая еду по тарелке, чтобы никто не догадался, что я на дух не переношу рыбу, я вдруг всё понял. Смотрины! Вот что это было. Я отодвинул английский фарфор в сторону. Пожалуй, жалость на вкус была лучше матримониальных планов.

Катя вдруг отложила вилку, с улыбкой взглянула на меня, и обратилась к отцу:
- Папа, мне кажется, Борис хочет показать тебе свои тексты.

Она угадала. В рукаве пуховика у меня и правда лежали мятые листы, все исписанные ручкой, которой я прямо в метро правил вордовский текст.

Когда я принес их Альберту Ивановичу, мне показалось, что он рад возможности наконец-то выйти из-за стола. К еде он почти не притронулся.
- А мы пока чай поставим, - ласково сказала мне Антонина Михайловна, и они с Катей стали уносить грязную посуду на кухню.

Читал Татаринцев медленно, внимательно. Я достал мобильник и пробежал глазами поздравительные смс. Обычно среди них была и от Бабу. Она вообще часто писала мне. Сама разобралась в телефоне и строчила целые трактаты, с запятыми и вопросительными знаками.

Я решил спросить у женщин, не нужна ли им помощь с посудой.
- Мам, ну что ты еще от меня хочешь? – услышал я Катино шипение на кухне и замер на половине пути. – Я сделала всё, как ты просила!
- Тише, отец услышит. Я просто прошу еще раз всё обдумать.
- Я уже всё обдумала! Ну, не начинай, пожалуйста!
- Катя, ну ведь это твое решение, оно всех нас касается, и…- Антонина Михайловна вдруг заметила в проеме меня и осеклась.
- Может, чашки отнести в комнату? – я придал голосу бодрость.

Катя молча схватила чайник и вышла из кухни.

- Да, Борис, благодарю, - рассеянно ответила Антонина Михайловна. Показала, где стоит сервиз, а сама включила воду в раковине.

Чашки и блюдца были маленькие, тонкие, с изображением японских гейш. Бабушке такие не понравились бы. Она любила высокие бокалы без рисунка. Чай пила только черный и крепкий. Весной добавляла в заварочный чайник молодые, пахучие листы черной смородины, летом – мяту, а зимой – засушенные липовые цветки…

Когда я вошел в комнату, Катя смахивала рукой крошки со стола, а Альберт Иванович, отложив мой текст, задумчиво смотрел в окно. Руки у меня похолодели. «Предательски?» - язвительно подсказал внутренний голос. «Просто вегетатика такая, всё время мерзну», - огрызнулся я самому себе.
- А, Борис, - заметил меня Альберт Иванович. – А там снег идёт! Снег идёт…чёрной лестницы ступени, перекрёстка поворот…

Я молчал. Татаринцев, улыбаясь, некоторое время смотрел на меня:
- Ваша бабушка, наверное, очень хотела, чтобы вы стали писателем?

Всё. Больше он мог ничего не говорить. И не улыбаться так жалостливо.
- Не поверите, она мечтала, чтобы я стал бухгалтером. Считала, что цифры прокормят меня лучше слов.
- Я хотел вам сказать, Борис, что..
- А не нужно ничего говорить! Я всё и так понял. Благодарю за внимание! – Как же я устал от этого чужого дома, с его «традициями», молитвами и тонкими чашками.
- Да подождите, - Альберт Иванович приподнялся с кресла.
- Папа, прошу тебя, – Катя попыталась усадить его обратно, – тебе нельзя нервничать!

Я схватил мобильник со стола и выбежал в коридор. Антонина Михайловна, закончив мыть посуду, вышла из кухни и теперь растерянно наблюдала за тем, как я одеваюсь. Мне показалось, что у нее заплаканные глаза.
- Борис, вы куда?
- Спасибо вам за гостеприимство, Антонина Михайловна, - я очень старался быть искренним.

На улице действительно начиналась метель. Декабрь был теплый, и снег никак не ложился. А теперь он шел, мелкий, противный. «Снег выпал только в январе», - зло засмеялся я. Цитатами я тоже умею говорить.

Карманы пуховика что-то оттягивало. Я сунул туда руки. В одном был мой мобильник, а во втором обнаружился бабушкин самсунг. Я зачем-то взял его с собой. У нас с ней были одинаковые модели: только у меня синий, а у нее красный. Мой вдруг зазвонил. «Катя!» - подумал я, но на экране высветился номер Сашки из общежития:
- Боряныч, хэппиньюеар! Ну что, насиделся у своей тёлки? Дуй давай к нам!

Я отключил звук и выкинул мобильник в ближайшую урну. Бабушкин самсунг убрал во внутренний карман, где лежали ключи от квартиры в Воскресенске. На вокзал решил идти пешком – как раз успею к первой электричке.

***
- А Катя, что же? – спросил я у Ленки и нащупал в кармане спасительный корпус айфона. Он понимающе звякал сообщениями из мессинджеров. – Две книги, четверо детей, замужем за капитаном?

Ленка не улыбнулась.
- Ставицкий, мы с тобой как будто в разных группах учились. Катя ушла в монастырь. Как и планировала весь третий курс. Извини, мне в школу за старшим надо.

Мы попрощались, и я побрёл вперёд по улице. Обеденный перерыв заканчивался, и нужно было сводить свой дебет с кредитом. Шоколадный пончик в руках совсем растаял, кофе остыл, и я выкинул их в ближайшую урну, чтобы не запачкать бежевое пальто.