Юрочка

Лара опять подала рыбу фиш. Юрочка поморщился. Праздник, гости, похороны – жене обязательно надо поставить на стол фаршированного карпа. Его и есть-то никто не будет. Поцокают, похвалят Ларину стряпню, вспомнят ее еврейских родственников вслух, пожалеют – про себя. А карп так и останется стоять посреди стола до утра. Распотрошенный, бескостный, униженный.
Есть уже не хотелось. Юрочка отвечал невпопад, сосредоточившись на куске налипшего на скатерть заливного. Еще с прошлого раза остался. Лара не протерла. Неряха.
- Значит, совсем? – Мишка выражал заинтересованность. Юрочке стало противно. Будто сам не знает. Оттуда возвращаются только дураки.
- Совсем…
- А квартира?
- Завтра придут смотреть. Лара нашла маклера.
- Обманет, - Мишка уверенно закивал, выпятив губы. От этого усы его начали топорщиться, как щетина на старой зубной щетке. Знает что говорит. Торгует третий месяц просроченным кофе, чувствует себя бизнесменом. А что делать? В институте кормят обещаниям и раздувают его доцентское эго никому теперь не нужными публикациями. А тут этот бразилец подвернулся с тремя вагонами позапрошлогоднего «Пеле». Юрочка тоже взял ящик впрок. Лара ругалась, потом придумала смешивать горькие гранулы в маслом и кефиром. Отлично отбеливает пигментные пятна. Ее «пациенты» не жалуются.

Мишка продолжал приставать с вопросами. Куда? К кому? На что? Юрочка отвечал младшему брату односложно и думал о своем. В Гюнцбург. У Лары там племянники. Да как-нибудь. Как-нибудь все устроится. Жалко кровать оставлять. Такая хорошая кровать. Сто лет простояла и еще бы столько. А с собой брать дорого. Да и есть там кровати.

Визу ждали долго. Очередь в посольство стояла с ночи. Люди сидели на ступенях перед входом; кто-то - посмекалистей – спал в машине; другие – наивные – ставили чернильные номера на запястьях и убегали на работу, надеясь вернуться к открытию. Юрочка ждал. Сегодня у него только одна лекция – после обеда, должен успеть. А у Лары – вскрытие, пробовала отпроситься – не отпустили. Говорят, экстренный случай. Придется опять покупать номер в очереди у ушлого помогайки. Вот ведь странность: живые ждут и не ропщут, а мертвым не терпится!
Лара сходит с ума. Пьет порошки, заговаривает воду и окружила себя потомственными колдуньями. Какие же они «потомственные», если Союза всего десять лет нет? Мракобески и мошенницы.
Когда получили визу и начали собираться, оказалось, что вещей слишком много – не увезти. Да и зачем? Юрочка собрал столовое серебро, оставшуюся от отца английскую супницу, фарфоровую статуэтку девушки с гончими и отнес в антикварную лавку. Статуэтку не взяли: у одной из собак пошла трещина по лапе, сказали – брак. Какой же брак, если это восемнадцатый век? Денег дали много. Юрочка купил бутылку портвейна, «бублик» казы, а оставшееся попросил Лару поменять на доллары.

Алма-Ата старилась. Облупленные фасады стыдливо прятались в молодой тополиной листве. Юрочке хотелось плакать. В семьдесят – и плакать. Он чувствовал себя предателем. Мишке проще. Он тоже уедет, но у него есть оправдание – в Москве учится сын, да и Москва – не заграница. Что бы там ни говорили.
Юрочка не знал новых названий улиц. Для него они навсегда останутся прежними – Калинина, Ташкентская, Ленина, Советская, Карла Маркса. Эти имена возвращали его в детство: время, когда каша из репы со свиными шкварками казалась деликатесом, а маленького Мишку брили наголо.

Они обнялись. Прощались молча. Надеялись еще встретиться. Лара суетливо проверяла сумки. В них – русские книги и зашитые в наволочку доллары. Еще есть заначка в правом ботинке, но Лара о ней не знает. В подарок племянникам – сувениры и бутылка полусухого «Бибигуль».

***
Юрочке восемьдесят пять. Он живет в доме престарелых под Гюнцбургом и почти никого не узнает. Иногда к нему приходит Лара и приносит рыбу фиш.

Ксения

Она стояла за прилавком. Улыбающаяся, зардевшаяся от кухонного жара и уличной духоты девушка подавала покупателям блины и кофе в бумажных стаканчиках. Из-под льняного платка выбился русый локон: она то и дело дула на него, чтобы не прилипал к лицу, но локон упорно лез в нос, щекотал кожу и заигрывал с солнечными лучами.

Очередь прибывала. Мите не хотелось блинов: что за Масленица, когда на улице под сорок? Да и настроение не очень праздничное. Окружающие похожи на вынутые после долгого хранения в шкафу побитые молью пальто с навязчивым нафталиновым запахом.

Сразу видно, кто когда приехал. Вот этот старичок с золотым зубом в линялой футболке – диссидент. Он при любом удобном случае цитирует Довлатова и приносит на концерты клуба бардовской песни помятые сборники стихов. Он не любит блины, но приходит на каждую Масленицу, чтобы соблюсти приличия. Живет, наверное, с кошкой и торгует подержанными автомобилями.

А эта дама – из девяностых. На ней бирюзовое платье в обтяжку и золотые босоножки. В голове и белокурых волосах – ветер. На губах – перламутровая помада. Женщине уже за пятьдесят, но она не хочет в это верить. Она откусывает жирный блин, обжигается и смазывает помаду, отчего лицо становится почти интеллигентным. Рядом с ней – тощенький молодой человек с бородой в духе Николая II. Наверняка сын. Он брезгливо держит тарелку с блинами и – воодушевленно - стакан с цикориевым смузи.

Дети миллениума. Митя их хорошо знает. Они все немножко Марко Поло. Уезжали не от разрухи или за мечтой, а так, из любопытства. Они весело жуют блины, толкают коляски с босоногими карапузами и обмениваются последними новостями.
Митя. Он уже здесь год. За плечами – Алматы, стабильная должность в стабильной компании и высокомерное презрение к действительности. Впереди – новая жизнь, полная сюрпризов, разочарований и надежд.
Сойдя с трапа самолета, Митя втянул кисловатый воздух и… не смог почувствовать себя дома. Но и вернуться обратно тоже уже не мог. Жена варила борщ по воскресеньям и высылала подругам фотографии на фоне кенгуру. За год она тоже стала похожа на пальто. Уютное, добротное, хранящее запахи и вкусы прежней жизни. Выкинуть жалко...

Девушка за прилавком смотрела открыто и насмешливо. Из «этих». Харбинцы почти не общаются с другими иммигрантами. Да и незачем. Всех этих людей объединяет только факт переезда, а мотивы разные. Мите понравилось ее имя – Ксения, аккуратно вышитое на льняной рубашке чьей-то заботливой рукой.
Полная, румяная, с развитой грудью и мучной пылью на фартуке, она казалась прачкой, улучившей минутку и сбежавшей с полотен Маковского. Такая… родная?
- Hi, how are you…

Нюра

Нюра не будет фейжоаду. Она будет жареный банан. Она боится пауков и ненавидит фасоль. Нюре четыре. Завтра она поедет купаться и возьмет с собой собаку.
Лето в Рио дождливое. Нюра любит бегать по лужам с соседскими детьми. Мама будет ругаться, что она намочила платье, но Нюре все равно – платье высохнет, а луж может не быть еще неделю.
Донна Флор сегодня ее тоже пожурила, потому что Нюра не захотела идти в церковь и спряталась под кроватью. Нюре в церкви нравится: там пахнет духами, и все поют. А еще иногда дают кусочек просвиры. В прошлый раз Нюра сказала батюшке, что просвира должна быть сладкой, а он рассмеялся и угостил жженым сахаром. Но сегодня Нюра в церковь не пошла, потому что туда не пускают с собаками.
А она смешная: рыжая, кудрявая и умеет лаять по-русски. Нюра сама ее научила. Она вообще-то просила котенка, но папа принес щенка и сказал, что назовет его Кашасой – это почти кошачье имя.
Купались. Папа красивый. Он делает всякие атлетические фигуры на пляже, а ему аплодируют. Мама смущается и уводит Нюру в воду. Скоро Рождество, а потом – карнавал. Нюра получит подарки и будет танцевать самбу с донной Флор…

…Ей шестнадцать. Нюра купила себе платье из китайского шелка и расшила его жемчугом. В нем можно даже в церковь. Завтра у нее выпускной, и она поедет в Сан-Пауло.
Мама – старая. У нее седая прядь в волосах. Это красиво. Папа – совсем молодой. Он все еще хорош собой, и Нюре нравится ездить с ним на мотоцикле. Папа знаком с Измаэлом Силвой, и девчонки ей завидуют…
Почтальон принес письмо из Алма-Аты, и все сразу заволновались.
- Нюрочка, Господи, домой! Наконец-то домой!!!

…Нюре сорок. Она готовит фейжоаду и не может простить родителям переезд. Много курит. Из изящной бронзовой пепельницы с пухлым амуром разлетается пепел, подхваченный прохладным горным бризом.
Нюру вызвали в школу. Митенька отказался есть тухлую капусту в столовой, и его отправили к директору. «Государство за тебя заплатило». Теперь он плачет. Уроды. Мише достаточно одного звонка, и от ребенка отстанут, ан нет: мешает чувство такта и совестливость – вдруг мальчишка просто раскапризничался? Другие же едят…
…Звонила Лара. Они с Юрочкой уезжают. Сказала, что отдаст статуэтку с гончими Мите…

Возле абажура кружились мотыльки. Они грелись в лучах электрической лампы и мечтали о солнце.