Каскадный · [ Стандарт ] · Линейный+ Мой список христианской литературы, самые интересные книги

[Мерцание]

хрупкое равновесие, я нашла Вам этот эпизод:
“Был в армии начальником группы разведки, забрасывали в глубокий тыл к немцам, собирали по крупицам сведения, необходимые командованию, и передавали по рации. Иногда, если складывалась благоприятная обстановка, немцы не обнаруживали нас, тогда задерживались на два–три месяца, а то и больше, живя в лесу в землянках, разрушенных деревнях; расходились по местности, расспрашивали жителей, сутками лежали в кустах у дорог, железнодорожных станций, аэродромов, складов, наблюдая и наблюдая. Работа смертельно опасная, гибли отдельные бойцы, погибали группы сразу при десантировании на вражеской территории. У немцев существовали специальные подразделения для борьбы с нашими разведгруппами. Как правило, большинство выброшенных разведгрупп погибало.

Это вступление, для ознакомления с работой в тылу противника. В группы входили не просто солдаты, а специальный контингент обученных людей, часть которых должна была в совершенстве знать немецкий язык. Эти люди оканчивали специальные курсы, институты иностранных языков или просто хорошо знали язык. В состав группы обязательно входили женщины, им было проще вести разведку среди гражданского населения. Все участники вооружались первоклассным огнестрельным и холодным оружием, гражданской одеждой и безупречными документами.

Забросили нас далеко от Москвы, за Минск, под город Лида. Нашли опустевшую сожженную деревню и в каменном подвале сожженного деревянного дома, стоявшего на окраине, расположились. Сбросили группу из восьми человек на лес, из них три женщины; выбрались с трудом, собрали контейнеры с грузом и приступили к работе.

В задачу группы входила разведка, в исключительных случаях, если попадался важный объект, разрешалась диверсия, но это обнаруживало нас. Для того чтобы вы могли понять дальнейшие особенности нашей работы, должен сказать, что приходилось обязательно захватывать отдельных немецких военнослужащих, допрашивать, узнавать у них расположение штабов, воинских частей, складов, движение поездов, а потом расстреливать.

Расстрел был обязателен и для всех членов группы всегда был тяжелым делом: убивали не в бою, а беззащитного человека, хотя и врага. Жалели, но друг другу говорить об этом не могли, боялись. Расстрел был необходим, жесток, но взятого в плен солдата или офицера отпустить не допускалось – он немедленно сообщит о нахождении группы, и она будет уничтожена; то же приходилось делать с местными жителями, если они догадывались, кто мы, о полицаях и старостах говорить не приходится, все понятно.

Был октябрь, непролазная грязь, дождь со снегом, пронизывающий до костей ветер. Работали без потерь, захватили поодиночке одиннадцать немецких военнослужащих, получили разведданные, сообщили в центр. Сожженную деревню с теплым подвалом пришлось покинуть, неподалеку расположилась немецкая танковая часть. Ушли в лес, трудно стало с питанием, немецкие документы, взятые нами при заброске, устарели, что усложнило передвижение по территории врага, кончались продукты и садились электробатареи для рации. Сообщили в центр. Нам сбросили ночью с У-2 контейнеры, но неудачно, произошел большой разброс. Два дня обшаривали лес, многое нашли, основное – батарейки – не разбились.

Перехожу к главному. Жили в землянках в лесу, расходились, одетые в гражданскую одежду, но вооруженные, отсутствовали иногда по два–три дня. В землянке всегда дежурила сменная радистка и боец охраны. В один поход пошли вчетвером: лейтенант, младший лейтенант, вторая радистка Ира и я. Зашли далеко, километров за тридцать, и увидели небольшую церковь и рядом дом. Шел проливной дождь, леденящий, с мелкой снежной крупой, одежда промокла насквозь, мы замерзали. Вернуться на базу не могли, слишком далеко отошли, и решили под видом партизан зайти в дом; шаг был рискованный, но другого выхода не было. Постучали, вошли, впустили безропотно, да и как не впустить, оружием обвешаны. В доме находились: мужчина средних лет, молодая женщина, девочка лет десяти и мальчик пяти-шести лет. Разделись, одежду положили сушить на печку, оружие при себе, младшего лейтенанта на охрану у двери поставили, окна занавешены. Хозяйка, красивая приветливая женщина, молча, не спрашивая, достала большую кастрюлю горячей картошки, хлеб и миску с творогом, сказав: “Кушайте на здоровье”. Наелись до отвала, своих консервов добавили; сменили младшего лейтенанта и посадили есть.

Начали расспрашивать мужчину: что? где? кто? Отвечает спокойно и, кажется, правдиво. Допрашивали часа два, не только его, но и женщину. Мужчина оказался священником, звали Петром, жену – Ольгой. Закончили разговор, и о. Петр сказал: “Местных партизан всех знаю, ко мне часто заходят то за одним, то за другим, не откажешь. Партизаны и прихожане говорили, советская армия забросила в наш район диверсионную группу. Вы не из нее будете? Немцы всю местность прочесывают, вас ищут”. Этим вопросом о. Петр подписал смертный приговор всей семье, он понял: мы – не партизаны.

Прожили два дня, отогрелись, отъелись. В дом Ольга никого не впускала, говоря, что о. Петра нет дома, корову доила, за живностью ухаживала, за ней кто-нибудь из нас с автоматом ходил. Надо было уходить, а перед этим увести семью в лес и расстрелять. Мальчик Сережа привязался ко мне, девочка Женя возилась с радисткой Ирой, которая и сама была почти девочка-подросток. Отец Петр, матушка Ольга и дети часто молились вслух, а о. Петр почти все время молился перед иконами.

Вечером мы уходили; приказали одеться всей семье и сказали – пойдем в лес. Отец Петр и Ольга все поняли, побледнели, о. Петр попросил разрешения причастить семью запасными Дарами. Мы не знали, что такое причастие и Святые Дары, но я разрешил. Подойдя к иконам, все долго молились, потом о. Петр причастил Ольгу, Евгению, Сергея и причастился сам, благословил каждого, в том числе и нас; подойдя к шкафу, достал воду, окропил дом и каждого из нас, обнял своих домочадцев и изменившимся голосом сказал: “Мы готовы к смерти”. Он понимал – ни просьбы, ни унижения ничего не изменят. Я посмотрел на своих и увидел: каждый был против расстрела.

Ира тихо сказала: “Командир, может, не надо?” Я промолчал. Лейтенант и младший лейтенант были растеряны, мрачны, никто из них не знал, кому я поручу расстрел. Детей расстреливать до тех пор не приходилось, да и о. Петр и Ольга ни в чем не были виноваты. Все участники нашей группы были неплохие люди; взяты в армию потому, что знали немецкий язык, направлены в дальнюю разведку, никакого отношения к следователям-садистам из НКВД не имели.

Вышли, пошли лесом, прошли километра два до какого-то оврага, приказал остановиться. Расстрел о. Петра, Ольги, детей был не военной акцией, вызванной необходимостью, а самым настоящим убийством ни в чем не повинных людей. И в то же время отпустить их я не мог, потому что любой член нашей группы, согласно приказу, был тогда обязан застрелить меня, а потом семью о. Петра. Видел, что лейтенанты и радистка были против расстрела, возможно, сейчас мы бы договорились, но я не знал, кто из них работал агентом СМЕРШа (расшифровывалось “смерть шпионам”, иногда расшифровывали по-другому) и потом донес бы на всех, мы боялись друг друга. Я принял решение: приказал лейтенантам и радистке идти к старым окопам – месту встречи – и ждать меня. Увидел неподдельную радость на их лицах, что не им придется расстреливать, мгновенно повернулись и быстро пошли, боясь, не передумаю ли я. Прижавшись друг к другу, стояли о. Петр, Ольга и дети, громко и отчетливо читая молитвы. Руки Ольги охватили детей, не защищая, а соединяя воедино. Отец Петр медленно поднимал руку, благословляя семью и даже меня. Смотрел я на них, и меня била нервная дрожь. Вера в Бога в этих стоявших передо мной людях превосходила страх смерти; ожидая ее, никто не плакал, не просил о пощаде меня, вершителя их судьбы, – они молились, предав свою жизнь Господу, Его воле.

Я подошел к о. Петру; не замечая меня, он продолжал молиться. Только на лице Ольги промелькнули испуг и мольба. “Отец Петр! По жестоким законам войны я обязан расстрелять всю семью, но не могу, не буду, это – убийство! Идите, но поклянитесь, что не скажете о нашей группе, никто не должен знать, никто!” – “Клятву иерей давать не может, но за себя, Ольгу, Евгению, Сергея обещаю: никто не узнает о том, что вы приходили. Обещаю!” Достал наперсный крест, поцеловал его, приложил к моим губам, сказав: “Благодарю Тебя, Господи, за великую милость, явленную нам, грешным. Пресвятая Богородица, благодарю Тебя! Да святится Имя Твое!” И, обращаясь ко мне, пророчески произнес: “Вы придете к Богу, обретете веру, Церковь. Пройдете трудности, но Господь сохранит Вас”, – и поклонился мне. Подошла Ольга, перекрестила, обняла, и, упав на колени, поцеловала мне руку. Женя также поцеловала меня, Сережу я обнял. Предупредил, что дам автоматную очередь в землю, чтобы мои бойцы слышали выстрелы. Выстрелил и, не оборачиваясь, быстро пошел. За долгие годы войны у меня было впервые ощущение внутренней радости, теплоты, света.

[Мерцание]

И главное, они понимали, что то, что происходит - это неправильно. Неправильно, и все тут. Ситуация-то ужасная, сама по себе, если рассмотреть

ну отчего же неправильно? Военные законы Они их понимали.

тревога за близких ушла.

у меня после прочтения этой книги сложилось такое впечатление, что описаны очень страшные, тяжелые времена. Война, нехватка самого необходимого, послевоенное время такое же, не переживал ли отец за семью, там временами хлеба не было и голодная смерть над многими нависала.
Такая жизнь, что смерть - это как подарок, не надо волноваться о пропитании бренного тела своего и своей семьи, да что там волнения о бренности, СРАЗУ К БОГУ ВСЕЙ СЕМЬЕЙ!!!

Я подошел к о. Петру; не замечая меня, он продолжал молиться. Только на лице Ольги промелькнули испуг и мольба. “Отец Петр! По жестоким законам войны я обязан расстрелять всю семью, но не могу, не буду, это – убийство! Идите, но поклянитесь, что не скажете о нашей группе, никто не должен знать, никто!” – “Клятву иерей давать не может, но за себя, Ольгу, Евгению, Сергея обещаю: никто не узнает о том, что вы приходили. Обещаю!” Достал наперсный крест, поцеловал его, приложил к моим губам, сказав: “Благодарю Тебя, Господи, за великую милость, явленную нам, грешным. Пресвятая Богородица, благодарю Тебя! Да святится Имя Твое!

В моем понимании - смерть была бы большей милостью в те времена, но, видать, о.Петр молился о спасении от убийства и Бог дал ему.

[Маришонок]

А я прочитала Обитель Прилепина, отнести ее к христианской литературе нельзя наверно, хотя много таких моментов, над которыми думаешь, думаешь потом.
Так вот, через всю книгу ниточкой проходит мысль как дорога жизнь, и как цепляются за нее люди даже испытывая боль и мучения, даже один лишний день жизни это радость, и как хватаются за нее, когда легче умереть. Так устроен человек. Семья священника тоже люди, а тем более дети там.. Ну и через этот поступок - отказ то расстрела, возможно спаслись люди, которые должны были быть палачами, или человек, я уже не помню подробностей.
Отец Арсений чудесная книга.

[Танюшик]

Священник - тоже человек. И не каждый священник готов и хочет стать мучеником.

[evpraksia]

Священник - тоже человек. И не каждый священник готов и хочет стать мучеником

и особенно, когда дети тоже должны пострадать.

Мерцание, например, я к смерти спокойно отношусь и, если бы узнала, что завтра умру, побежала бы исповедоваться, а потом завещание и письма писать. Но, если бы мне сказали, что мои дети тоже со мной умрут, это лишило бы меня душевного равновесия. Одно дело - речь обо мне лично, другое - о моих близких. И даже если бы речь шла не о детях, а о муже или маме, например, тоже сильно беспокоилась о них. И здесь - их должны были расстрелять. Они еще молились и за своих потенциальных убийц. Как там в Гарри Поттере, когда умирающий Дамблдор отговаривает Малфлоя от убийства его, говоря, что речь идет именно о его, Малфлое, жизни. И ситуация чем неправильная. "Тихое ... житие поживем во всяком благоденствии и чистоте," - вот правильное. Война - неправильное. Убийство приютивших и помогающих, включая детей - неправильное. В этом смысле гибель на поле боя, защищая Родину, - сильно менее неправильное, хотя тоже на войне.

Отредактировано: evpraksia в 17 июн 2017, 22:38

[Мерцание]

Так вот, через всю книгу ниточкой проходит мысль как дорога жизнь, и как цепляются за нее люди даже испытывая боль и мучения, даже один лишний день жизни это радость, и как хватаются за нее, когда легче умереть. Так устроен человек

Когда человек атеист, и смерть для него - это небытие, а есть сомневающиеся (рай-ад) и неизвестно, куда попадет, то тогда цепляется за жизнь.
Но православному человеку чего цепляться? Он идет к БОГУ, да через смерть, а как иначе?

Семья священника тоже люди, а тем более дети там..

Священник - тоже человек

и особенно, когда дети тоже должны пострадать.

У меня такое чувство, что вы меня не слышите. Не понимаете, или не хотите понять, о чем я пишу.

Вечно жить не будешь на земле - об этом все знают. Все равно придется умереть. Все равно.
Так умереть, всей семьей, после исповеди и причастия - это счастье.

И не каждый священник готов и хочет стать мучеником.

при чем тут мученичество вообще? Вы читали книгу? Вы прочли хотя бы рассказ?

[evpraksia]

Мерцание, - так такая смерть мученичество. Живя по-христиански, семья приняла к себе людей, не убежала и дала пример именно праведной христианской жизни.

[Мерцание]

В книге было о том, как умер о. Арсений, увидел состояние душ людей, живших с ним, потом попал на службу, служил, молился о оставленных людях в лагере, и Мать Божия ему сказала: "не время тебе тут быть, возвращайся" и он вернулся. И как он исповедовал Михаила:
" МИХАИЛ

Поверка кончилась, заключенных по счету загнали в барак и заперли дверь. Перед сном можно было немного поговорить друг с другом, обменяться лагерными впечатлениями, новостями дня, забить партию в домино или лечь на нары и думать о прошлом. Часа два после закрытия барака еще слышались разговоры, но постепенно они стали стихать, и тишина завладела бараком. Заключенные засыпали.

После закрытия барака о. Арсений долго стоял около нар и молился, а потом лег и, продолжая молиться, уснул. Спал, как всегда, тревожно. Приблизительно около часу ночи почувствовал, что кто-то его толкает. Вскочив, увидел незнакомого взволнованного человека, говорящего шепотом:

“Пойдемте скорее! Умирает сосед! Зовет Вас!”

Умирающий находился в другом конце барака, лежал на спине, дышал тяжело и прерывисто, глаза были неестественно широко открыты. “Простите. Нужны Вы мне. Ухожу, – сказал о. Арсению, а потом почти повелительно произнес: – Садитесь”.

Отец Арсений сел на край нар. Свет, идущий из коридора, образуемого нарами, слабо освещал лицо умирающего, покрытое крупными каплями пота. Волосы слиплись, губы были болезненно сжаты. Был он измучен, смертельно болен, но глаза, широко открытые глаза, как два пылающих факела, смотрели на о. Арсения.

В этих глазах сейчас жила, горела и металась вся прожитая этим человеком жизнь. Он умирал, уходил из жизни, исстрадался, устал, но хотел отдать во всем отчет Богу:

“Исповедуйте меня. Отпустите. Я инок в тайном постриге”. Соседи по нарам ушли и где-то легли. Все видели, что пришла смерть, и надо быть милостивым и снисходительным к умирающему даже в лагерном бараке. Склонившись к иноку, проведя рукой по его слипшимся коротким волосам, поправив рваное одеяло, о. Арсений положил руку на голову, шепотом прочел молитвы и, внутренне собравшись, приготовился слушать исповедь.

“Сердце сдало”, – проговорил умирающий, назвав свое имя в иночестве “Михаил”, и начал исповедь.

Склонившись к лицу лежащего, о. Арсений слушал чуть слышный шепот и невольно смотрел в глаза Михаила. Иногда шепот прерывался, в груди слышались хрипы, и тогда Михаил жадно ловил открытым ртом воздух. Временами замолкал, и тогда казалось, что он умер, но в эти мгновения глаза продолжали жить, и о. Арсений, вглядываясь в них, читал все то, что хотел рассказать еле слышный прерывающийся шепот.

Многих людей исповедовал о. Арсений в их последний смертный час, и эти исповеди всегда до глубины души потрясали его, но сейчас, слушая исповедь Михаила, о. Арсений отчетливо понял, что перед ним лежит человек необычайной, большой духовной жизни. Умирал праведник и молитвенник, положивший и отдавший свою жизнь Богу и людям.

Умирал праведник, и о. Арсений стал сознавать, что иерей Арсений недостоин поцеловать край одежды инока Михаила и ничтожен и мал перед ним.

Шепот прерывался все чаще и чаще, но глаза горели, светились, жили, и в них, в этих глазах, по-прежнему читал о. Арсений все, что хотел сказать умирающий.

Исповедуясь, Михаил судил сам себя, судил сурово и беспощадно. Временами казалось, что он отдалился от самого себя и созерцал другого человека, который умирал. Вот этого умирающего он и судил вместе с о. Арсением. И о. Арсений видел, что житейский мир, как корабль, со всем его грузом тягот, тревог и горестей прошлого и настоящего, уже отплыл от Михаила в далекую страну забвения и сейчас осталось только то, что необходимо было подвергнуть рассмотрению, отбросив все наносное, лишнее, и отдать это главное в руки присутствующего здесь иерея Арсения, и он властию Бога должен был простить и разрешить содеянное.

За считанные минуты, оставленные ему для жизни, должен был инок Михаил передать о. Арсению, все открыто показать Богу, осознать свои прегрешения и, очистившись перед судом своей совести, предстать перед судом Господа.

Человек умирал так же, как умирали многие и многие в лагерях на руках о. Арсения, но эта смерть потрясла и повергла о. Арсения в трепет, и он понимал, что Господь даровал ему великую милость, разрешив исповедовать этого праведника.

Господь показывал сейчас Свое величайшее сокровище, которое Он долго и любовно растил, показывал, до какой степени духовного совершенства может подняться человек, бесконечно полюбивший Бога, взявший, по апостольским словам, “иго и бремя” христианства на себя и понесший его до конца. Все это видел и понимал о. Арсений.

Исповедь умирающего Михаила давала возможность увидеть, как в неимоверно сложных условиях современной жизни, во время революционных потрясений, культа личности, сложных человеческих отношений, официально поддерживаемого атеизма, общего попрания веры, падения нравственности, постоянной слежки и доносов и отсутствия духовного руководства человек глубокой веры может преодолеть все мешающее и быть с Богом.

Не в скиту или уединенной монастырской келье шел Михаил к Богу, а в сутолоке жизни, в грязи ее, в ожесточенной борьбе с окружающими его силами зла, атеизма, богоборчества. Духовного руководства почти не было, были случайные встречи с тремя-четырьмя иереями и почти годовое радостное общение с владыкой Федором, постригшим Михаила в монахи, а далее два-три коротких письма от него и неистребимое, горячее желание идти и идти ко Господу.

“Шел ли я путем веры, шел ли я так, как надо, к Богу, или шел неправильно? Не знаю”, – говорил Михаил.

Но о. Арсений видел, что не только не отступил Михаил от предначертанного пути, на который направлял его владыка Федор, а далеко, далеко прошел по этому пути, опередив и превзойдя своих наставников.

Жизнь Михаила была подобна битве в пути за духовное и нравственное совершенство среди обыденной жизни века сего, и о. Арсений понимал, что Михаил выиграл эту битву, битву, где он был один на один со злом, окружавшим его. И живя среди людей, творил добро во имя Бога и нес в душе, как пылающее пламя, слова апостола: “Друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов”.

Отец Арсений понимал все совершенство и величие Михаила, сознавал свое ничтожество и страстно молил Господа дать ему, о. Арсению, силы облегчить последние минуты умирающего. Временами о. Арсения охватывала беспомощность и в то же время восторг от сознания близости с Михаилом, предсмертная исповедь которого открывала ему сокровенные пути Господни, учила и наставляла на путь глубочайшей веры.

И вот наступил момент, когда Михаил отдал все, что было на душе, о. Арсению и, отдав через него Господу, вопросительно взглянул на о. Арсения. И взяв бремя грехов умирающего и держа в руках своих, принял о. Арсений все на душу свою иерейскую и затрепетал, затрепетал еще раз от сознания своего ничтожества и беспомощности человеческой и, провозгласив молитву отпущения рабу Михаилу, сперва внутренне зарыдал, а потом, не сдержавшись, заплакал на глазах умирающего.

Михаил, подняв глаза и устремив их на о. Арсения, произнес: “Спасибо! Успокойтесь! Настал час воли Божией, молитесь обо мне, пока живете на земле. Ваш земной путь еще долог. Прошу Вас, возьмите шапку мою, записка там к двум людям, души и веры они большой. Очень большой. Адреса написаны. На волю выйдете – передайте, и Вы им нужны, и они Вам. Номер на шапке перешейте. Молите Господа об иноке Михаиле”.

Во все время исповеди были в бараке они одни. Барак, люди, его населяющие, обстановка барака – все отдалилось, ушло в какое-то небытие, и только состояние близости Бога, молитвенное созерцание и тишина внутреннего единения охватили их обоих и поставили перед Господом.

Все мучительное, мятежное, человеческое ушло – был Господь Бог, к которому сейчас один уходил, а другой был допущен созерцать великое и таинственное – смерть, уход из жизни.

Умирающий сжал руку о. Арсения, молился, молился столь проникновенно, что отделился от всего внешнего, а о. Арсений, прильнув к нему душой в молитвенном единении, отрешился От всего и благоговейно и безропотно шел за молитвой инока Михаила.

Но вот наступили минуты смерти, глаза умирающего засветились, загорелись тихим светом восторга, и он еле слышно произнес: “Не отрини меня, Господи!”

Михаил поднялся с нар, протянул вперед руки, почти шагнув, и громко произнес дважды: “Господи! Господи!”

И потянувшись еще немного вперед, упал навзничь и сразу вытянулся. Рука, державшая руку о. Арсения, разжалась, черты лица приобрели спокойствие, но глаза еще светились и с восторгом смотрели вверх, и о. Арсению показалось, что он воочию увидел, как душа Михаила покидала тело.

Потрясенный, о. Арсений упал на колени и стал молиться, но не о душе и спасении умершего, а о той великой милости к нему, о. Арсению, милости, даровавшей, сподобившей увидеть Неувиденное, Непознаваемое и самое таинственное из тайн – смерть Праведника.

Поднявшись с колен, о. Арсений склонился над телом Михаила, глаза которого были еще раскрыты и озарены светом, но свет постепенно гас, озаренность пропадала, чуть заметная дымка покрыла их, потом веки медленно закрылись, по лицу пробежала тень, и от этого лицо стало величественным, радостным и спокойным.

Склонившись над телом, о. Арсений молился, и хотя он только что присутствовал при смерти инока Михаила, на душе у него не было скорби, были спокойствие и внутренняя радость. Сейчас он видел Праведника, прикоснулся к Милости Божией и Славе Его.

Отец Арсений бережно оправил одежду умершего, поклонился телу Михаила и вдруг осознал, что он находится в бараке лагеря “особого режима”, и мысль, как молния, еще и еще раз пришла к нему, что Бог, Сам Господь был сейчас здесь и принял душу Михаила.

Скоро должен был начаться подъем. Отец Арсений взял шапку Михаила, спорол номера со своей и его шапки и пошел к старшому по бараку сказать о смерти Михаила.

Старшой из старых уголовников спросил номер умершего и посочувствовал. Барак открыли, заключенные выбегали на поверку, строились. Перед входом в барак стояли надзиратели, старшой по бараку, подойдя к ним, сказал: “Мертвяк у нас, № 382”.

Один из надзирателей вошел в барак, посмотрел на умершего, толкнул тело носком сапога и вышел. Часа через два из санчасти приехали на санях за телом. Вошел врач из вольнонаемных, небрежно скользнул взглядом по телу Михаила, рукавицей поднял веко и брезгливо сказал дневальным: “Быстрее на отвоз”.

В санях уже лежало несколько трупов. Михаила вынесли из барака и положили на тела других заключенных. Возница стал усаживаться на перекладину саней, опираясь ногами на окоченевшие тела мертвых. Было морозно и тихо, шел редкий снег и, падая на лица мертвых, медленно таял, от чего казалось, что они плачут. Около барака стояли надзиратели, разговаривавшие с врачом, дневальные и о. Арсений, прижавший к груди руки и молящийся про себя.

Сани тронулись, о. Арсений, низко поклонившись, перекрестил мертвых и вошел в барак.

Возница, дергая вожжами, отвратительно ругаясь, понукал лошадей, и сани, медленно двигаясь, скрылись за бараком. "
Многие ли так смогут исповедоваться перед лицом смерти? Многих ли в час смертный их примет САМ ГОСПОДЬ?
И какая разница после отхода души, что будет с телом? Стоит ли так заботиться о том, чтобы жить, жить, и жить, прося об этом Бога?

так такая смерть мученичество.

ну какая такая? Просто застрелили и все. Муки в моем понимании - это другое. Мученическая смерть была у Иисуса Христа с пытками, допросами, издевательствами, насмешками и т.д. У тех, кому выпало подобное.

[хрупкое равновесие]

Мерцание, спасибо!
я поняла, что в моей книжке не было третьей части - про путь людей к Богу.
думаю, что правильно ее не включили. мне кажется, там много отсебятины автора и слова из одной главы в другую повторяются. В том числе, честно сказать, я не верю вот этому всему, что написано в этой истории, особенно всей этой патетике в том виде, как оно подано автором.

но скажем, если условно довериться повествованию, то вот это

, но, видать, о.Петр молился о спасении от убийства и Бог дал ему.

не получается

Прижавшись друг к другу, стояли о. Петр, Ольга и дети, громко и отчетливо читая молитвы.

ожидая ее, никто не плакал, не просил о пощаде меня, вершителя их судьбы, – они молились, предав свою жизнь Господу, Его воле

военный бы заметил.

[evpraksia]

Мерцание, понимаете, когда человек один - этот момент проще. Когда у него семья, дети, родители, т.е.долг здесь на земле, он будет стараться жить на них. Мир благ, грех его портит, так что желание жить вполне естественно.
Здесь мы видим кончину человека праведного а.монаха, т.е.привыкшего к непрестанной молитве б. в чрезвычайных условиях.
Опять же, про себя напишу. Лично я смерти не боюсь, боюсь пред Богом предстать. Но, например, у меня есть долги здесь - дети и родители. Поэтому, если вдруг я тяжело заболею, буду все-таки лечиться. А если бы оказалась в условиях, как в отрывке выше, я бы таки мечтала умереть, но не от желания быть с Богом, а от своей слабости с упованием на Бога.