Смятая сигаретная пачка обнаружилась в кармане фуфайки, под огромным замусоленным носовым платком. Пачка была пуста.

Пусто было и на холодильнике, где хранился на такой случай запасной блок.

Идея перейти на сигареты с фильтром выглядела неплохо, да трудно человеку, начавшему курить еще четырнадцатилетним пацаненком, отказаться от застарелой привычки, ставшей частью жизни. Вместо пачки «Примы» теперь за день улетает две «Ленинграда» с фильтром. Вдобавок, сигареты в сельпо каждый месяц прибавляют в цене, а пенсия так же бодро подрастать не торопится.

Кресло-качалка скрипит и подается вперед. С крыльца через окно видно, что солнце стоит высоко, прямо над крышей бани. Палит нещадно. Очень хочется вернуться в прохладную полутемную комнату с окном, заколоченным от летнего пекла фанерой, хлебнуть из холодильника квасу и завалиться на кровать. Даже мысль о том, что надо идти по жаре и пыли до самого сельпо, пересиливая шум в голове и смаргивая наплывающую на глаза темноту, отзывается в голове тупой болью и головокружением. Но курить хочется все сильнее. Пожалуй, до времени, когда схлынет полуденный зной, не продержаться…

Звякает, задвигаясь, металлическая щеколда на двери. Запирать лениво, замок стал тугим от времени, трудно провернуть ключ негнущимися старческими пальцами. Вор среди дня не полезет, а если зайдет знакомый или сосед – отодвинет простой запор и посидит на крыльце в холодке, подождет хозяина.

Пионы у соседского крыльца склонили головы. Тюлевые занавески на веранде не шелохнутся. Надежда, видно, дома, телевизор смотрит. Какая уж работа на огороде в такую жару. Только повечеру выйдет во двор, вынесет собаке миску вчерашнего супа, возьмет тяпку на длинной ручке – спина болит, наклоняться не дает. И помочь некому, дочка давно вышла замуж и укатила в райцентр, к матери приезжает только по осени за картошкой, да иногда привезет летом на недельку внучку. А внучка – двенадцатилетняя красавица Верка – не больно-то хочет у бабки в огороде горбатиться.

Идти по дороге трудно. Глина, развезенная лесовозом Лёньки-соседа, засохла высокими гребнями. Ноги в шлепанцах шаркают, запинаются за гребни, а переступать тяжело, боль отдает в колено. Размесил, испортил дорогу, а убрать за собой – ручки марать не хочет. Хорошо, что по весне удалось разровнять хотя бы дорогу за домом, привести три камаза опила, несколько грузовиков песка. От Зинки, которая теперь называется на западный манер мэром поселка, никакого песка и опила для ремонта не дождешься. Бюджету не хватает, говорит. Заказал знакомым мужикам с лесопилки, заплатил из своего бюджету - с пенсии. Трудно пришлось. Кучу намокшего опила раскидывал лопатой. Вставал рано – на старости лет мало спится. Слушал радио, выпивал кружку кофе – без кофе день не начинается, голова тяжелая – и на улицу. Иногда, бывает, и в четыре утра встанешь. Чего лежать, глаза пучить. К семи часам, когда солнце поднимается высоко и начинало поджаривать, кучу уже, бывает, раскидаешь по холодку. Так за неделю и управился.

Жаль, из соседей никто не помог. Лёнька забухал тогда, как раз зарплату получил. А Игореша из нижнего дома не работник уже, еле ноги таскает. Жена его и гряды по весне сама копала. Одна Галина в последний день вышла с лопатой, все веселей работать, хотя по совести, какая уж она работница, самой за семьдесят годков.

Потом прошли теплые дожди, дорога осела, опилки смешались с песком, просохли по летнему теплу, и стал проселок всем на загляденье. Любую технику выдержит. Теперь все лето можно выезжать спокойно, и на рыбалку, и за грибами, хочешь – на старенькой Ниве, а хочешь – и на тракторе. Если получится, надо бы к осени гравия с карьера заказать, завтра почтальонша пенсию принесет - отложить в заначку. Большие ямы завалить, глядишь, не так раскиснет.

Дома по левую сторону от дороги уж нежилые. Крыши покосились, выбиты оконные переплеты. Двор зарос бурьяном и крапивой. Выкосить бы вдоль тропинки, да убрать наваленные вдоль неё гнилые старые доски. Ведь пойдет кто мимо, бросит окурок в такую сушь – и к вечеру не будет деревни, одно пепелище останется…

А справа на перекрестке мэршин дом. Весь в цветах. Цветы в тазах, старых колесах, проржавевших алюминиевых бачках. Дом у мэрши ухоженный, на окнах тюль, над крыльцом резной наличник, грядки ровные, прополотые. И сама, небось, не на работе. Точно, вон с ведром пошла, поросенка кормить. Сын у нее вчера приехал, дочку привез. Дочке третий годок. Какая уж тут служба. Водиться надо.
Вечером хорошо проходить мимо этого дома. Сладкий запах цветов облаком висит над дорогой. Уютный круг света от уличного фонаря у калитки освещает тяжелые пионы, покрытые вечерней росой. Два фонаря-то и осталось на деревне, один у столовой, где до ночи сидят после рейса лесхозовские шофера, да этот, у мэршиного дома.

Солнце палит нестерпимо, в глазах марь. Давление подскочило, а давно ли выпил горсть таблеток. После утренней работы в огороде начинает немного ломить спину, гудят и стонут ноги.

Летом тяжко, как дотянуть до осени… Земляника вот-вот пойдет – придется нынче собирать уж на коленках. И бросить жалко. В прошлом году на вырубках земляники было видимо-невидимо. Сочная, теплая. Одна земляничина – с ноготь. А ноготь-то - во! Плоский, огромный, как лопата. Бывает, за один раз трехлитровое ведерко наберешь. Только вот мошкара заедает, все лицо облепит, руки – мочи нет. Вставал уж в два часа ночи, чтоб к шести дома быть. Ночи в июне светлые, спелую ягоду хорошо видно. Бабка варенья наварит, будет внучкам Аньке с Настюхой лакомство. Да вырубки-то скоро все зарастут, затянет лесом… А новые вырубки далеко. От дороги не дойти. Ноги уж не те… До магазина-то идешь, как в кругосветное путешествие отправляешься.

Помнится, дед Яков рассказывал. После войны дело было. Бедно жили. Создали колхоз. Надо строить мельницу, возить зерно. Трактор дали, а телеги тракторной нет. Сделали телегу – всю деревянную. А обод на колеса надо железный. Где железа взять? Во всех деревнях окрест – ни граммулечки. Пошел тогда дед Яков в Котельнич. Пешком – лошади в урожайную пору на вес золота. Вернулся через две недели. Принес рельсу – вымолил, мужики дали с железнодорожного депо. Весом четыре пуда. На себе притащил. Односельчане только в затылках поскребли. Это ж сколько отмахал! Километров полтораста!

Умный был дед Яков. Золотые руки. Писарь, сапожник. Сам чертеж мельницы сделал для колхоза. Сам построил. Пустили мельницу, стали зерно молоть. Поднялось село. А дед Яков долго прожил, до девяноста лет. Сапоги тачал, корзины плел, ребятишек грамоте учил.

Вот и школа. По стене полустертый рисунок – бегут мальчишки и девчонки в пионерских галстуках. Рисунок давно не подновлялся. Надпись над двойными дверями белой краской - «Добро пожаловать!». Этой осенью никто в школу не пожалует. Закрылась. Дети из деревни будут ездить в райцентр на желтом школьном автобусе. Людмила, это которая завучем работала, на той неделе причитала – дескать, вот хулиганье, разбили окно в кабинете у начальных классов, вывалили из шкафа старые учебники… Сердце, говорит, разрывается… Зайти на обратном пути к мэрше, пусть даст ключ от школы. Можно будет сходить сюда вечерком по прохладе, книжки сложить, а окно забить листом фанеры, а то и в самом деле – нехорошо.

Черемухи у магазина давно отцвели, зелень листа потемнела. Кое-где на концах веток уже появились паутинки. Тли нынче видимо-невидимо. Всякой твари развелось. Клещи всякие заразные. Мишка – шофер с сельповской буханки, здоровый крепкий мужик, умер в прошлом году от бореллиоза. Лет сорок назад, когда работал механиком в лесхозе, леса опрыскивали каждый сезон. Обрабатывали с самолетов. На холме за лесом, прозываемом Малашенской горой, был аэродром. Три раза в неделю прилетал в колхоз с областного центра пассажирский самолет. А самолеты с ядохимикатами и пожарники летали, почитай, ежедневно. Как-то раз зашел на аэродром, а летчики сливают прямо на землю чистейший авиационный керосин. Оказалось – брали груз на борт, вот и слили, чтоб лишний вес не поднимать. Набрал тогда в лесхоз на халяву огромную канистру. Надолго хватило.

Теперь на месте аэродрома луг. Еще года два назад колхоз скирдовал там солому. Коров вырезали. Солома не пригодилась. Ранней весной ходил туда на тетеревиный ток. Едва поднялся в гору по рыхлому мокрому снегу, ноги не ходят. Тетеревов не застал, зато высмотрел, как за рулонами старой полусгнившей соломы мышкует лисица. Прямо там и пряталась, где раньше самолетные ангары стояли.

Вон идет навстречу бабка Анисья. И много же ей годков. За восемьдесят, поди. А все бодрячком. В прошлом году ездил за грибами, и на обратном пути, километров пять за деревней, гляжу – Анисья идет с тележкой. Сама скрюченная вся, а семенит быстро-быстро. Тележку перед собой толкает. А в тележке – мать честная, три полнехонькие корзины маслят! Хотел подвезти, да не согласилась – сама, говорит, дойду. А между корзин, смотрю, бутылка с красненьким спрятана. Пройдет метров триста, присядет на обочину, достанет бутылек, хлебнет – и дальше в путь-дорогу. Вот бабка – кремень, а не бабка! Такая до ста лет дотянет!

А Женька с Глашкой, напротив Анисьи живут, - вот они за все лето в лесу не бывали. На что люди живут? Оба не работают, ни коровы у них нет, ни огорода. Женька парень здоровый, а ничего делать не приучен, ни рыбачить, ни охотиться. Без отца вырос. Троих их мать подняла. Надсадилась от трудов, рано умерла. А Женька с Глашкой работой не умаяны. Где работать? От колхоза ничего уж не осталось. С лесопилки Женьку за пьянку выгнали. Шофером не берут – боятся. Вот и сидят они на крыльце день-деньской. А по осени придут картошки мелкой клянчить, из той, что скотине на корм оставляют, чтоб в подполье не спускать. Сходили бы в лес – там деньги за каждым кустом разложены. Хочешь – веники вяжи, хочешь – шишки на сушилку сдавай, а ягод – черники, брусники, земляники! Дочь в городе живет, рассказывает – стакан земляники на рынке за двести рублей продают. Озолотиться можно! Да где там… Привыкли уж на крылечке-то сидеть…

Вот, наконец, и сельповский магазин. Туго открывается дверь на пружине. Жужжит, стукаясь в стекло, одинокая муха. Покупателей нет – сиеста. Взять сигарет, хлеба не забыть, да котлет замороженных, столовских, поджарить на ужин. Поболтать с продавщицей, оттягивая выход в душную уличную хмарь, – эх, опять мелочь забыл, запиши в тетрадку, – и снова на улицу. Теперь, наконец, можно распечатать новенькую скользкую хрустящую пачку с идиотским рисунком почерневших легких, затянуться, закашляться, вдыхая едкий дым и с наслаждением чувствуя, как проясняется в голове, светлеет пелена перед глазами.

Ясно. Небо пронзительное, синее-синее. От солнечного света больно глазам. Над крыльцом магазина летают ласточки. Терпко пахнет шиповником. Если день выстоит, ночью клев будет хороший. Да и лодку давно пора проведать. До ночной рыбалки хорошо бы отлежаться. Сашка-рыбак поможет аккумулятор в лодку погрузить, одному-то уж и не справиться, пожалуй. Фару настроить надо, в прошлый раз барахлила.

Пора отправляться в обратный путь.